Избранное

ПЯТИДЕСЯТЫЙ

Раскаленный фуникулер до причала пускает зайчик, поднимаясь к санаторию Фрунзе имени Орджоникидзе. В магазине на выбор — пол-литра, чекушка, мерзавчик… Слева — дом дипломатов, а прямо — идут журналисты. Это около Сочи. Я вижу все это впервые. В трикотажных трусах с голубой полосою «Динамо» я сижу под навесом и прыгаю в передовые штормовые валы, что на пляж засылает упрямо некий дух черноморья, властелин серединного года, из пучины глядящий в затылок двадцатого века. Сколько женского тела — шоколад, молоко, терракота, но гораздо вкуснее поджаристый цвет чебурека. Все прекрасно, ужасно и что-то, пожалуй, понятно, нестерпимая блажь наползает к закату с Кавказа. Закрываешь глаза — через веки багровые пятна, проступают тревожно, как будто экзема, зараза. Солнце Кобы еще высоко, над Москвой и над Рицей в зените, сам же горный орел наблюдает без промаха в оба. То, что знаешь, — храни, притаись, уподобься зенице ока…

«В городе Кембридже под Рождество…»

В городе Кембридже под Рождество снегом негаданным все развезло: клумбы, куртины, газоны, аллеи, горизонтали и параллели. Ивы и клены, трава и кусты стали мохнаты, а были пусты. В доме чужом телевизор туманный, джин откровенный и виски обманный, свежее пиво и древний коньяк и путешественник — бедный дурак.

СВЕТ С ВОСТОКА

В отеле «Атриум» — пять звездочек по Бедекеру — заполуночный ужин уходит в рассветный «фриштык». Ex oriente lux пробивается за портьеру, золотя у подруги припудренный прыщик. Ex oriente lux — это попросту «свет с Востока», кажется, что-то гностическое по части Святой Софии. Выхожу на балкон и затягиваюсь глубоко нервным, нежным озоном, совмещающим грозовые придунайские волны и советские вихри с изнанки, вижу тучи над северным окоемом. У подъезда швейцар в голубом доломане охранки принимает взносы у смены ночной с поклоном. «Боже мой, — я думаю, — тут все еще Томаса Манна, Фитцджеральда, Арлена продолжается листописанье!» Трижды бармен осмотрит хрустальное донце стакана, ибо форма сосуда переходит в его содержанье. Что ж, вернуться за столик и пошарить в надорванной пачке, на которой грустит дромадер — тоже вестник востока? Что-то тошно, как бы в ожиданьи подачки, и отводишь глаза, потому-то и видишь высоко. В этом своде отеля, где мобили, дельфтские вазы, слышишь музыку Моцарта, смешанную с «Мицуки». И как дервиш чураешься сей обреченной заразы, как паломник к святыне протягиваешь руки. Видно, как побледнели привычные старые тени, обреченно и нагло подведенное сузилось око, слышно, как повторяет швейцар — шут и гностик — в смятенье: «Свет с Востока, с Востока, с Востока, с Востока…»

НОВЫЙ СИМВОЛИЗМ

Ночь уходит по серому серым, погружаясь на лунное дно, и апокалипсическим зверем залезая под утро в окно. Здесь в Колхиде цветок сожаленья — все, чем я заслониться могу, если время наладит сцепленья и меня перегонит в Москву. И оттуда в подвал Петрограда, в Комарово на берег пустой, где меня не застанет награда и не вычеркнет вечный покой. И тогда в переулках Тишинки, на каналах, в пустых берегах я успею на ваши поминки там, где розы и бредни и страх. И тогда вы объявитесь снова под мессинскою пылью своей — Александра истошное слово и твой бред необъятный, Андрей, и твой русский анапест, Валерий, и твой римский распад, Вячеслав, тот французский раскат устарелый, что тянулся, к Верлену припав. Я — последнее слово в цепочке, и в конце этой жизни пустой вы теперь уже без проволочки отпустите меня на покой. В этот купол родной и знакомый, где закат на заневских мостах, я продену в петлицу законный мой цветок — это роза и страх.

ВОСПОМИНАНИЯ В ПРЕОБРАЖЕНСКОМ СЕЛЕ

Где Петр собирал потешные полки, Где управдом Хрущев унизил потолки, В Преображенском я кончаю дни свои, И никуда меня отсюда не зови. Не будет ничего, не надо никогда, Стоит перед окном апреля нагота, У входа в магазин так развезло газон, Когда я подхожу, знакомый фармазон Спешит мне предложить вступить в триумвират. Выходит, надо жить, не стоит умирать. Так сыро, так темно, так скоро жизнь прошла… Когда случилось все, которого числа? А свет под фонарем лупцует по глазам, И поздно злобный вой отправить небесам. Когда петровский флот со стапеля сходил, И наливался плод от европейских жил, Державин громоздил, а Батюшков хандрил, Какой подземный ход тогда ты проходил? Преображенец прав, а правнук так курнос, И, верно, Летний сад за двести лет подрос. От замка напрямик не разгадать Москвы И не смягчить владык обиды и молвы, Когда Ильич грузил в вагоны совнарком, Когда Сергей завис в петле над коньяком, Когда генсек звонил Борису вечерком, Ты отвалил уже свой черноземный ком? Над люлькою моей приплясывал террор, Разбился и сгорел люфтваффе метеор, Скользил через мосты полуживой трамвай, Шел от Пяти Углов на остров Голодай. С площадки я глядел, как плавится закат — Полнеба — гуталин, полнеба — Мамлакат, Глухая синева, персидская сирень И перелив Невы, вобравшей светотень. Я на кольце сходил, где загнивал залив, Где выплывал Кронштадт, протоку перекрыв, И малокровный свет цедил Гиперборей, Тянуло сквозняком от окон и дверей, Прорубленных моей империей на вест, Задраенных моей империей на весь Мой беспробудный век. На мелководье спит, Я видел, кит времен. Над ним Сатурн висит. На бледных облаках тень тушью навела Монгольскую орду и кровью провела Кривой меридиан от рыла до хвоста… Так, значит, все, что есть и было, — неспроста? И леденел залив под утренней звездой, И новый черновик засеял лист пустой, И проступал на нем чертеж или чертог… И кто-то мне сказал: «итак» или «итог». Но я не разобрал, хотелось пить и спать, Помалкивала сталь, и надо было ждать На утреннем кольце. Ждать — это значит жить, Представить, предсказать, прибавить, отложить… Ты знаешь, но молчишь, — заговори, словарь. Я сам себе никто, а ты всему главарь, И ты, моя страна, меня не забывай, На гиблом берегу — пришли за мной трамвай, Квадригу, паровоз и, если надо, танк, И двинем на авось с тобой, да будет так! В Преображенском хлябь, размытая земля… А ну, страна, ослабь воротничок Кремля. Как дети, что растут в непоправимом сне, Откроем мы глаза в совсем иной стране. Там соберутся все, дай Бог, и стар и млад, Румяная Москва и бледный Ленинград, Князья Борис и Глеб, древлянин и помор, Араб и печенег, балтийский военмор, Что разогнал Сенат в семнадцатом году, И преданный Кронштадт на погребальном льду. Мы все тогда войдем под колокольный звон В Царьград твоей судьбы и в Рим твоих времен!