Избранное

СОРОК ЧЕТЫРЕ

Бывало, приедешь рано, пока еще спит столица бывшая, и с вокзала зачем-то мимо пройдешь, присядешь в квадратном скверике, где Пушкин стоит лилипутом, где можно сказать лилипушкин (а впрочем сие не про нас). Покуришь, подхватишь баульчик и тронешься в путь-дорогу, оглядываясь почему-то на восьмиэтажный дом. А там и была квартира, квартира 44, в которой когда-то водились ученые чижи. Они собирались густо по праздникам и по будням, они заводили хором насмешливую дребедень. Их угощали чаем, они угощались пивом, и все, что здесь было — было… было раз навсегда. Какая большая гостиная, она же большая столовая, она же приемная зала для сорока четырех. Кто был там — не перечислить, не стоит, там все бывали, но стали меня тревожить те, что бледней других. Вот эти четверо кряду, они и уселись рядом, и что-то им вроде зябко и чай в их чашках простыл. Чего они смотрят в окна на крыши Санкт-Петербурга, откуда ползет новогоднее солнце как мандарин. Хотите горячего чаю? Хотите горячего пунша? Хотите горячего солнца первого января? Зачем вам так зябко, ребята, зачем вы уселись под елкой, зачем еловые лапы обмотаны мишурой? Вот «Брызги шампанского» танго — танцуйте, вас приглашают. Что же это такое? Нет, они не хотят. Когда я говорю: Сорок четыре — я вспоминаю в Питере квартиру. Я помню не застолья, не загулы, а только нас, нас всех до одного. Куда мы делись, как переменились, не только та четверка, все, все, все. Вы умерли — а мы не умирали? Не умирали разве мы с тобою, и даже докричаться не могли, такая глухота, такие дали. Поскольку смерть есть всякая обида и неудача, самоистязанье, но жизнь есть тоже всякая обида… Нам некуда, пожалуй, возвратиться. Давным-давно разорена квартира и может только Пушкин нас узнать. Совсем недавно шел я от вокзала и засиделся в скверике квадратном, рассвет расправил серенькие шторки и показалось мне, что это вы выходите из низкой подворотни в своих болгарских и китайских платьях со школьными тетрадями в руках. Куда вы шли? К Таврической на башню, где некогда ужились вы, учитель, с чудовищем — оно лазурным мозгом когда-нибудь нас снова ослепит. Но вы еще об этом не слыхали, а просто шли под утренним дымком. Я и себя увидел и… очнулся. Когда я говорю: Сорок четыре, я вспоминаю полосатые обои, я вспоминаю старую посуду, я вспоминаю добрую хозяйку, я вспоминаю все. Что думаете Вы о нас, учитель? Навстречу Вы приветливо кивали и пролеткультовцу и футуристу, а знали толк вы всех на свете лучше. Благожелательство не благодушье, ваш тайный яд никто не мог забыть. * * * В тот раз к приятелю я прибыл на побывку на речку Мойку к самому истоку, где Новая Голландия стоит. Прошел я мимо арки Деламота и вдруг на ум пришло такое мне: я никогда не проплывал под нею. А там краснели круглые строенья и круговой их отражал канал. И показалось мне, что здесь граница, которую пройти не так-то просто. Вот здесь мы соберемся после жизни, а может проживем и после смерти, когда бы только лодку отыскать для переправы. Вы там уже, вы четверо в квартире сорок четыре? Ответьте!.. Не такие дураки. Но вести будут чаще, чаще, чаще… И все-таки я не о том совсем. Когда я говорю: Сорок четыре, то сводится все к непонятной фразе, которая давненько в ум запала — подслушал ли, придумал ли, запомнил — не знаю, но не дает она покоя мне. И потому твержу, твержу, твержу: «Вы умерли, а мы не умирали разве?» 1993