Сталинъюгенд

Феликс зачерпнул со дна пару кусочков холодного картофеля с чёрно‑синими пятнами гнильцы по краям и без охоты проглотил. Медленно отодвинул миску и стал безучастно жевать ломоть хлеба из остатка утренней пайки.

Закончив с едой, он глубоко задвинулся на нары, поджав под себя ноги, и взял томик запрещённого на воле и так полюбившегося здесь Есенина. Стихи немного отвлекли, но всё равно не исчезало ощущение опустошенности. Он отложил книгу. В голове по‑прежнему вертелся допрос, не суливший своими результатами ничего хорошего.

– …Кирпич, ты не прав. Жизнь ведь и здесь кипит по‑своему. Завтра баня… помоемся, чистое бельё выдадут… опять же твоя любимая библиотека, а там уже и воскресенье на носу – на работу не надо выходить.

Толян заливисто расхохотался.

– Не вешай носа, браток, вся жизнь ещё впереди. Даже если срок получишь, я тебя здесь всем делам обучил – на малолетке не пропадёшь.

Феликс улыбнулся.

– Смотрю на тебя и думаю – не повезёт твоей будущей жене.

– ?…

– Особенно если она из разговорчивых попадётся. Ты ж её последней радости лишишь. Ты ж ей слова сказать не дашь! Будешь чесать‑чесать, без умолку…

– Ну, чего пристаёшь? Можно подумать, я досаждаю своим молчанием. Скажи, ты любишь поговорить?

– Есть маленько.

– А я – послушать.

– У тебя девчонка‑то на воле осталась?

– Ещё рано вроде бы.

– Тут ты неправ. Это, брат, никогда рано не бывает. Вот меня, например, ничего в тюрьме так не ломает, как отсутствие женского пола. Я ведь и на воле ничего хорошего, кроме этого не видал. Эх, Кирпичёв, щас за хорошую ночку – месячишко бы согласился себе лишка намотать. Стоящая баба, это полный абзац.

– У тебя много их было?

– Много‑немного – все мои. Я, считай, из‑за бабы и срок‑то первый получил.

– А ты говорил, за драку?

– Да, за драку, только драка – из‑за бабы.

– На танцах не поделил?

– Не‑а. Она, сучка, с двумя сразу гуляла – со мной и с кладовщиком центрального склада. Со мной – шесть дней в неделю, для удовольствия души и тела. А с этим козлом – когда на склад ездила. Она ему подмахнет – он ей товара больше нормы отпустит… Да её понять можно. Я кто был?… – перекати‑поле. А ей детей подымать надо. Короче, шепнули мне друганы, а я возьми – и за нею следом увязался. Подловил их и так накостылял её борову жирному, что он потом месяц на больничку работал, а мне за злостную хулиганку пятерик вмандячили. Такие, брат, дела.

– …

– Чего молчишь? Вижу, спросить хочешь, как в НКВД оказался?

– Ну?

– Ты, смотрю, в тюрьму, как по заказу попал – на тренировку перед работой в разведке. Хрен бы, какой фашист из тебя чего выпытал, попади ты в плен. Город Кушку слыхал?

– Самая южная точка СССР.

– Правильно. Вот я там три с половиной года на зоне и проторчал. Бытовик[15]… Сам понимаешь, какое к бытовику отношение – социально близкий. Меня уже расконвоировали и за баранку посадили, по гражданской, значица, специальности. И зазноба появилась. Конечно, не бог весть что – тридцать семь лет, тощая, как вобла, но всёж‑ки баба, какая‑никакая. А потом, Феликс, враз масть поменялась, Захочешь – не придумаешь. В гараже задом подавал и не заметил старшину из роты охраны. Не знаю, какого лешего его туда занесло?… В общем, я выскочил, извиняться начал – его всего‑то кузовом по плечу задело, а он, лось, вдруг костылём мне промеж ног, как зарядит… Меня пополам перегнуло – оба яйца всмятку. Всех святых вспомнил… Очухался, встаю, а он ухмыляется, падло. Кулачищем замахнулся и спрашивает: «Еще хошь?» А меня перемкнуло – патрубок схватил и перекрестил его пару раз по дыне. Он – с копыт. Потом встал на карачки – пеной пузырится… Тут я понял – ещё чирик огрёб, ни за что ни про что. Короче, я ему чуток добавил, чтобы часок‑другой не очухался, потом в угол оттащил и ветошью забросал. Да! Наган забрал и винтаря тоже, всё в кабину уложил – и по газам. Гараж‑то за зоной – вот я и драпанул в сторону границы. Сняли они меня на афганской стороне – я уже метров семьсот за кордон успел отползти, пока в ногу не ранили и не взяли тёпленьким. Потом – месяц в госпитале. Старшина‑то, к счастью, дуба не дал, а то бы вышака припечатали. Ну вот, а теперь я здеся – на лубянских харчах латаюсь.

– И что тебе за это будет?

– Будет?… – на полную катушку. За мной ведь теперь висит гроздь статей – нанесение тяжких телесных при исполнении, измена Родине через побег за границу с оружием в руках… Я, правда, в них не стрелял. А чего стрелять? Человек пятьдесят было – и лагерных, и пограничников.

Дверь в камеру неслышно отворилась, и вертухай объявил отбой. Когда оба легли, Феликс тихо спросил:

– Толь, а это всегда так, что следователь тебе не помочь хочет, а орёт?

– Чудак ты. У него ж работа такая – догонять, ловить да топить. А тебе положено – убегать, скрываться да выплывать.

– Но зачем придумывать, чего не было?

– Значит, не набирается у тебя на срок по‑хорошему, без придумывания. И… нравится не нравится, а – ноги врозь, моя красавица. Что там за тебя придумали – подписать всё равно заставят.

– …

– Что придумывают‑то?

– Да так. У нас организация была, и главным – очень сильный парень. Он увлечь мог, кого угодно, ну, мы за ним и пошли, а он потом такого наворотил: убил девчонку и сам застрелился.

– А вы здесь при чём?

– Мы в его организации состояли. Говорят, в антисоветской.

– А волыну где он взял?

– Чего?

– Оружие.

– У него отец народный комиссар.

– Тю‑ю… так и у тебя тогда небось тоже?

– Да, у меня папа занимает высокий пост.

– Ну, Кирпич, закрывай глаза и спи спокойно – батяня вытащит.

– Не, Толян, всё не так просто. Уже давно бы вытащил, если мог – он у меня в этом же здании сидит.

– А его‑то за что посадили?

– Ты не понял. У него рабочий кабинет здесь.

– Так он у тебя чекист, что ли?

– Нет, он оборонной промышленностью руководит.

– Постой, не пойму: на Лубянке теперь что – танки собирать начали?

– Отстань. Я и сам толком не знаю, почему он тут сидит.

– Да, Кирпич, без пол‑литры и впрямь не разберёшься, а с волыной, если вы из неё шмаляли, – дело другое…

– Да ничего мы не стреляли. Это он сам.

– Тогда я не вникаю, что за организация без стрельбы?

– Вникай не вникай… всё равно ничего мы с тобой не изменим.

– Зря так. Слушай сюда: ты в кабинете у следака, как минёр. Раз ошибся – и загремел на срок.

– Да мне как ошибиться? Я же ничего не скрываю.

– Тут дело не в том, что скрываешь. Дело в том, что они за тебя додумывают. И хошь не хошь, а подписывать придётся. Только надо так, чтобы другие виноваты были.

– Так это же жухальство!

– Брось, Кирпич, я вот что скажу – вы им и на хер не нужны. Это можешь выкинуть из головы. И на друзей тебя валить ничего не заставят – они взрослого найдут. Он и пойдёт паровозом, а вам… так, мелкие брызги достанутся. Главное, чтобы все как один подписали, на кого укажут.

– А если это будут наши родители?

– Ну, ты загнул!… За это и впрямь ничего не скажу, но думаю, что всех‑то уж к вашей делюге не подцепят. Им, скорее всего, нужен папашка того, который застрелился.

– Как ты всё сразу запомнил и посчитал?

– Посиди с моё – и не в такие ворота будешь без пропуска заезжать.

– А зачем им Алексей Иванович?

– Это нарком что ли?

– Угу.

– Сам подумай – небось не каждый батя своими пушками разбрасывается?

– Может, ты и прав, – ответил Феликс, решив, что странное отношение к Гитлеру у Шаха могло каким‑то образом связаться с мнением Алексея Ивановича.

– …Вот увидишь, Фелька, я окажусь прав. Станете наркома выгораживать – вместе с ним тайгу рубать поедете. Ладно, давай спать.

Феликс отвернулся лицом к стене. Мысли вихрем проносились в голове, не давая уснуть. Не хотелось верить в пророчество сокамерника, но чувствовалось, что тот прав.

– …Фель? – негромко позвали с соседней койки.