Сталинъюгенд

– …Постараюсь.

* * *

Версию о киномеханике следствие проверяло в рамках работы по линии семьи Шахурина. Информацию о ней собрали обширную, но крайне скудную с точки зрения вопросов, интересовавших Влодзимирского. Чекисты теперь знали всё о наркоме авиационной промышленности и его близких. Им стало известно, как часто супруги исполняют семейный долг, какими болезнями болеют и какими эпитетами награждают друг друга при ссорах. Не было тайной, как каждый из них любит проводить время на унитазе или в ванной, сколько нарядов шьёт Софья Мироновна ежемесячно, каковы взаимоотношения Шахуриных с многочисленными родственниками, предана ли Алексею Ивановичу жена… К счастью для наркома, среди огромного количества разнообразных свидетельств, не нашлось одного, главного, о нелояльности.

Правда, возле Шахуриных оказался один человек, киномеханик Александр Корнелюк, в чьей биографии имелись не то что какие‑то криминальные моменты, типа непролетарского происхождения или родственников из кулаков, но наличествовали некие размытости – его родители проживали в Сумах, на территории, занятой немцами. Этого, конечно, не было, когда Корнелюка принимали работать на госдачу, естественно, проведя перед этим тотальную проверку в первом отделе, вплоть до анализа кала, но… надо же было его предкам думать двести лет назад, прежде чем селиться в таком ненадёжном, не застрахованном от гитлеровской оккупации месте.

Поэтому и прокачивали несчастного киномеханика на тот маловероятный случай, если сверху затребуют чью‑то взрослую голову из простых. Одновременно хотели увидеть реакцию Пети Бакулева на предложение оговорить невинного человека.

* * *

Лёнька Реденс воспринял арест философски. Оказавшись на Лубянке, он с огромным интересом изучал техническое устройство тюрьмы и, как прирожденный технарь, проникся уважением к её устроителям, создавшим превентивную систему изоляции, откуда невозможно сбежать, даже подкупив стражника.

Тщедушный сосед по камере с невыразительным лицом носил чем‑то созвучную с Лёниной фамилию – Редько, и страдал расстройством мочеиспускания. Всякий раз, когда писал, он подолгу стоял над парашей, тужился и морщился, по капелькам выдавливая из себя почти бесцветную жидкость.

Со слов Редько, работал он киномехаником в правительственном доме отдыха «Морозовка». Лёня не знал, что этот человек имеет вредную профессию. По крайней мере с точки зрения НКГБ, если судить по пристальному вниманию органов к киномеханику Шахуриных.

У наседки‑киномеханика что‑то там загорелось во время показа фильма большим шишкам, и начался пожар, который еле потушили. Были и жертвы – замнаркома финансов подтравился угарным газом и попал в больницу. За такой неудачный показ сосед и «сидел» под следствием. Из‑за поведения сокамерника эта история не вызвала у Лёньки большого доверия. Глядя на то, как Редько исчезал на ночные допросы и, возвратившись, даже для вида не имитировал дневной сон, Реденс сделал вывод, что сосед находился в камере на работе.

На втором допросе он непроизвольно «расшифровал» наседку. Когда Влодзимирский уже начал разговор, дверь из кабинета в приёмную неожиданно открылась, Лёнька повернулся и увидел на пороге Сазыкина, но сзади него в проёме мелькнул «киномеханик», болтавший о чём‑то с начследовским секретарём.

К беседам со следователем Реденс отнёсся без особого пиетета. Он, конечно, не был совсем уж беззаботен, но воспринимал происходившие события как игру, но не в «империю», а как игру чекистов в поиск преступников, где их и быть не могло. Он до такой степени считал обвинения органов «бредом сивой кобылы», что убеждённо ожидал конца спектакля.

Однажды, в середине допроса, Лев Емельянович проявил чувство юмора и с усмешкой спросил:

– Ты в Парк культуры и отдыха пришёл? Я тебе что – массовик‑затейник?

– Почему? – удивился Реденс.

– Сначала на стуле качался, как на качелях, а когда я приказал тебе оставить стул в покое, – ногами начал болтать. Не сомневайся, мы тебя от этого отучим.

16

Когда Пётр Иванович подъезжал к площади Дзержинского – защемило сердце. Ещё совсем недавно, видя этот дом, наводивший на всех ужас, он непроизвольно полнее чувствовал свою значимость. Конечно, место заместителя председателя Госплана считалось очень высоким. Ещё выше была должность заместителя члена ГКО. Однако лишь у трёх «цивильных» номенклатурных руководителей такого уровня пост сопровождался близостью к Лубянке – одна причастность к ней делала Кирпичникова в глазах коллег более весомым – и он решительно действовал, имея это ведомство за плечами, через посредство своего хозяина Берии.

И вот теперь всё связанное с этим зданием стало немило. На два этажа выше его сановного кабинета, оторванный и от него, и от Евгении Даниловны и вообще вырванный из детства, в каменной ловушке томился любимый сыночек Фелинька. Косвенно распоряжаясь по долгу службы тысячами людских судеб, Кирпичников ничем не мог помочь сыну‑семикласснику, чей арест вверг семью в ужас, с каждым днем добавляя нарастающий страх.

В один из тихих ночных разговоров Евгения Даниловна сказала:

– Петя, почему вокруг ареста ребят – мёртвая тишина?

– Что ты имеешь в виду? Отчего родители не обсуждают между собой, как дела у мальчиков?… Да в штаны, как мы, навалили, вот и молчат.

– Нет, это понятно. Что же они – другие? Мы‑то ведь про Фелиньку в постели говорим… шепотом.

– А что тогда?

– Я – про Лаврентия Павловича, про Всеволода Николаевича. Было бы всё определённо, уж кто‑нибудь из них мог тебе хотя бы намекнуть…

– Да уж это точно. Товарищ Берия даже четвертьсловом не обмолвился, а ведь я у него ежедневно бываю не по разу.

– Вот видишь! Я и думаю: неспроста все это. Не сегодня‑завтра могут начаться неприятности у Шахурина или у самого Микояна, а там, по цепочке, и до нас рукой подать.

– Может, и так. Только что мы поменяем? Ничего. Давай ждать и надеяться, что пронесёт нелёгкая. Лаврентий Павлович ко мне, тьфу‑тьфу, вроде бы без изменений относится.

Немного успокоив друг друга, супруги заснули. Однако разговор не забылся, и Пётр Иванович стал с напряжением следить за судьбой Шахурина и других родителей арестованных, со дня на день, ожидая драматического продолжения.

* * *

Феликс потихоньку осваивался с положением заключённого. Он теперь многое узнал от Толяна. Несмотря на разность характеров, они подолгу беседовали. В разговорах школьник больше слушал. Сначала ему показалось, что для общения с опытным лагерником необходим переводчик – знакомые слова в риторике Сверчкова представали совершенно в новом смысле, но довольно скоро тюремный язык стал понятен, и Феликс иногда удивлялся его ёмкости и точности воссоздаваемых им образов.

Анатолий был наседкой с маленьким стажем. Согласиться на эту роль его вынудила ситуация – судьба загнала в тупик, и сама жизнь Сверчкова повисла на ниточке. Отказавшись сотрудничать с оперчастью, он подписывал себе смертный приговор, а согласившись, что он и сделал, – сохранял шансы на жизнь. Предыдущий лагерный опыт и умение приспосабливаться делали задачу Сверчкова проще и перспективней, и с первого же раза всё получилось – он быстро сумел вызвать на откровенность несчастного сотрудника номерного КБ, допустившего ошибку в расчётах, приведшую к выпуску партии бракованных приборов для определения высоты полётов. После разговоров с Толяном, конструктор оговорил своих руководителей.

И вот теперь предстояло обработать этого рыжего и замкнутого «заговорщика», интуитивно соблюдающего главный закон тюрьмы: не болтать лишнего. Рассказывая о себе, Толян понемногу вытягивал из Кирпича нужную информацию, но подробности дела парень не раскрывал, а Сверчков не форсировал события – так его проинструктировали. Сначала надо было по крупинке завоевать доверие молчуна.

* * *

Толян встретил Феликса участливо.

– На, похлебай супчик, – сказал он, пододвинув сокамернику миску с баландой. – Сейчас самое время захавать допрос, чтобы горечи от него не осталось.