Сталинъюгенд

Разговаривать не хотелось, и он не ответил. «Пусть думает, что сплю»

Прошло несколько минут. Послышался шорох. Феликс инстинктивно закрыл глаза, притворившись, что действительно заснул, и почувствовал, как Толян застыл над ним, уперевшись взглядом. Затем, стараясь не шуметь, он пошёл к двери.

Кирпич услышал шепот:

– Мне бы срочно к генералу.

Сказав это, Сверчков вернулся на койку. «Почему к генералу? – размышлял Феликс. – Ведь у него же следователь майор – он мне об этом сам говорил».

Прошло минут пять. Дверь открылась, и надзиратель гаркнул:

– Кто здесь на «С»?

– Я – Сверчков.

– На допрос, – коротко донеслось из коридора.

– Соседа увели, и в этот момент до Феликса дошло. Дошло всё. Слезы обиды и растерянности брызнули из глаз. Его трясло: «Гад! Вот гад!! Предатель!»

Нескоро он начал успокаиваться и думать, как поступить в этой ситуации. В конце концов твёрдо решил не подавать вида ни стукачу, ни следователю, что всё понял.

* * *

Толян сидел напротив Влодзимирского, уже доложив о своём успехе, и ждал награды.

– Кури, Сверчков, – предложил начслед, протягивая пачку «Беломора».

– Спасибо, гражданин генерал.

– А ты талантливый, Сверчков. Молодец. Вижу – завоевал доверие молчуна.

– Ещё не всё, Лев Емельянович. Парень‑то – кремень. С ним – работать и работать, но начало положено, это точно.

– Ладно прибедняться! Он уже у тебя в кармане, но смотри, нос не задирай. Правильно сказал: он – кремень. Его только хитростью брать. Так что работай, Сверчков. Дави на то, что все остальные тоже покажут, как надо. И мы со своей стороны на него повоздействуем.

– Да я… всё, что смогу, гражданин генерал!

– Обязан смочь. У тебя интерес шкурный, иначе ох каким боком кой‑кому выйдет побег через границу. А выполнишь это задание – глядишь и малой кровью отойдёшь… простим тебе шалость. Мы толковых людей ценим.

17

– …Арманд, а с дядей ты часто общался?

– Редко. Когда он приезжал, мы иногда встречались.

– А ты кем себя считаешь: советским или американцем?

– Вы что, смеётесь? Какой я американец? Я советский.

– И никогда не мечтал в Америку попасть?

– Почему? Посмотреть интересно бы…

– А что мешало?

– Как что? С какой стати мне в Америку ехать?

– Ну, к дядьке в гости, например.

– Никто не ездит, а я поеду? Это нехорошо. Да у нас дома даже разговора об этом никогда не возникало.

– Но английский ты же учишь?!

– А что в этом плохого? Это родной язык моего отца, да и поступать я собираюсь в иняз. Вот вы же знаете английский в совершенстве, и это вам по работе помогало!

– Молодец. Обстоятельно на жизнь смотришь. Одно неясно, почему ты в этой организации оказался с таким подходом к делу?

– Марк Соломонович, как вы не поймёте, – мы дурачились и ни о каких фашистах не думали. Из всех только у Вовки блажь с немецкими названиями в башке засела, но это всё несерьёзно. Мы что, не знали, кто такой Гитлер? Да если, не дай бог, он бы нас захватил в плен, почти всех сразу же и повесил.

– Это почему же?

– Как почему? Что, по‑вашему, детей Микояна или племянника товарища Сталина он бы пожалел?

– Нет, не пожалел.

– Но ведь и у других одноклассников отцы занимают большие посты при советской власти. Из всех нас только мои родители фашистов бы не заинтересовали.

– Зря так думаешь.

– Почему?

– Не знаю, как мама?… Она у тебя еврейка?

– Нет.

– Ну, тогда твой отец привлёк бы пристальное внимание немцев – он ведь еврей.

– Был.

– Извини.

– А почему вы решили, что мой отец был евреем?

– Да потому, что твой дядя еврей – я о нем слышал, работая в наркомате. Пойми, для фашистов не важно, жив отец или нет, а важно, что ты наполовину еврей.

– Я этим не интересовался – у нас в школе такой вопрос даже и не обсуждался[16].

– Зато фашисты бы его подняли! Нет, Арманд, всё не так просто. Что там о вас Гитлер подумал бы – это ещё вопрос. А вот Шахурина наверняка кто‑то подучил – случайно такие мысли в голову не приходят.

– Кто мог?

– Откуда мне знать? Я же с вами не общался.

– Да никто его не учил!

– Не держали бы вас здесь, тем более с такими родителями, если бы это было несерьёзно. Володю направлял какой‑то духовный наставник, а через него и до вас добраться решил.

– Сомневаюсь.

– Увидишь. Следствие его обязательно выявит. Когда этот шпион сознается, выяснится, что ему про вас хорошо известно и он уже готовился к вербовке – это вам повезло, что Шахурин застрелился. Сейчас я думаю: вы легко отделаетесь, сказав, что, мол, верим – был такой, но на нас влияние не успел оказать.

– Интересно, как мы на него покажем, если в глаза его не видели и слыхом о нём не слыхивали?

– А вам предъявят. Вспомни, у меня очень похожая картина случилась, и, когда я подтвердил всё, и без меня известное органам, следователь так и сказал: «Теперь, Познер, можешь твёрдо рассчитывать на снисхождение пролетарского суда».

– Не знаю, Марк Соломонович, может, вы и правы, только я ничего из головы выдумывать не стану. Конечно, если объяснят, что был шпион, – другое дело.

– Докажут, не сомневайся – докажут.

На следующий день, наседка Познер отчитывался перед главкумом тюрьмы Столяровым.

– Товарищ майор, в целом считаю, что задание выполнено. Я уверен – Хаммер подтвердит наличие взрослого руководителя, если ему показать письменное признание этого человека.

– Больно ты шустрый. Ничего этого не следует из ваших бесед. Конечно, сдвиги есть, и он зреет для такого решения, но с ним ещё надо работать и работать.

– Мне бы хоть на недельку домой – по жене соскучился.

– Можно подумать – мы тебя на ночные допросы мало вызываем, а ты всё недоволен.

– За это спасибо, но ведь приходишь среди ночи, уходишь чуть свет – ни понежиться, ни отдохнуть.

– Терпи, ответственное задание. Хаммер – интеллигент. У нас для него такого второго, как ты, сейчас под рукой нет. Вопрос, как дело пойдёт? Будет затягиваться – мы вас перетасуем. Тогда дам пару дней дома отлежаться. Об этом всё, больше не канючь, и смотри, если Хаммер взбрыкнёт – три шкуры спущу.

* * *

– Обвиняемый Реденс, мы внимательно проанализировали твои предыдущие показания. Складывается мнение не в твою пользу. Ты совсем не хочешь помочь органам госбезопасности.

– Лев Емельянович! Я уже на четвёртом допросе. Рассказал абсолютно все, что помню. Ну, нечего мне добавить. Я не понимаю, что мы такого делали, чтобы нас за это арестовали?

– Вы преклонялись перед Гитлером.

– Это неправда. У нас ничего подобного в мыслях не было.

– Не препирайся. Это уже доказано следствием, и теперь наша задача – выяснить, кто вами руководил?

– Шахурин.

– Хватит. Какой Шахурин? Шахурина подучили. Отвечай – кто?

– Да что вы заладили: «Подучили, подучили»? Я об этом ничего не знаю! Я уже два месяца в тюрьме. Когда вы меня отпустите? Остальные уже в школу ходят.

– Не шуми, ты здесь по‑прежнему не один. И никто вас пока выпускать не собирается.

– А товарищ Сталин знает, что вы меня арестовали?

– Ты это брось! Кому надо, тот знает.

– Я уверен, что Он не знает. Так же и с моим отцом – это вы подстроили, чтобы его арестовали, и наврали всё Иосифу Виссарионовичу. А сейчас хотите, используя меня, бросить тень ещё выше?

Услышав это, Влодзимирский похолодел – не от рассуждений юнца, а от того, как среагирует непредсказуемый товарищ Сталин на такое высказывание «племянника». Это надо было срочно довести до Меркулова, и генерал свернул допрос.

– Успокойтесь, Реденс. Мы разберёмся. Если не виноваты – выпустим. Ждите пока.

Лёня шёл в камеру и думал: «Вот кого они боятся, как огня. Сразу же, гад, на "вы" перешёл. Неужели мама не передала товарищу Сталину, что меня арестовали? А если её к нему не пустили, то Василий мог сказать или Светка? А вдруг он и вправду не знает?»