Твардовский

Один только вой ветра да крик сов, доходивший из чащи, прерывали глубокую тишину. Самый отважный смельчак почувствовал бы невольный страх, если б очутился в таком безлюдном месте в глубокую ночь. Твардовский немало дивился, каким образом шляхтич, которого дьявол называл трусом, решился на такой подвиг. И в самом деле, старый скряга забыл о своей трусости; он так был погружен в свою работу, так был занят ею, что не спускал с денег глаз ни на минуту, не оглядывался, даже не поправлял волос, длинные космы которых спускались ему на глаза: он только считал и считал.

– Надо его постращать, – сказал дьявол.

И, сказав, спустился в избу через трубу, забрался в угол и начал кричать по‑совиному.

Дрожь проняла шляхтича, но он все считал. Потом, когда дьявол принялся кричать и плакать, как маленькое дитя, шляхтич побледнел, как плахта, но работы своей не оставлял. Тогда раздосадованный его отвагой, дьявол оторвал угол крыши и бросил его через окно в лесную чащу. Треск и гул пошли по лесу; на стол и вокруг шляхтича посыпались камни, земля и обломки, но скряга не прерывал работы, хоть и видно было, что он едва держался на ногах от страха. После этого дьявол оставил скрягу в покое, по‑прежнему забился в угол и оттуда вторил однообразному голосу шляхтича смехом беззубой старухи.

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, – раздавался дрожащий голос скряги.

Дьявол махнул хвостом, и свечка потухла. Это не остановило работы скряги: он продолжал считать и в потемках.

– Постой же, скряга, мы сломим твое упорство, – сказал дьявол и снова зажег свечку. – Умирает со страху, а дело не бросает.

Шляхтич считал без ошибки.

Твардовский и дьявол провели в избе почти всю ночь, наблюдая над работой скупца. На рассвете, помучивши порядком шляхту, дьявол подошел под окошко и оттуда закричал во весь Дьявольский голос:

– Пане Варфоломей! А не ошиблись ли?

– Нет! – отвечал шляхтич.

– А, ну‑тка, на чем остановились. Продолжайте считать, – сказал бес.

Шляхтич принялся было за счет снова, но язык прильнул ему к гортани; он забыл последнее слово. Оправившись немного, он снова начал перебирать пальцами деньги и, весь дрожа, бормотал языком несвязные звуки. Весь плод усилий целой ночи обращался теперь для него ни во что, и впереди ждала его, по обещанию Твардовского, страшная кара. Было от чего сойти с ума.

– Два, пять, девять, – бормотал он, заикаясь и вперив глаза в землю. Дьявол за окошком помирал со смеху.

– Сбился с дороги, почтеннейший, – говорил он. – Теперь уж не найдешь ее; поздно.

И едва успел он выговорить эти слова, как вся изба затряслась, готовая рассыпаться в прах, и из всех отверстий, из всех щелей вылезли, выскочили, выползли, вылетели черти, во всей страшной наготе своей, во всей причудливости своих адских нарядов. Все они были с оружием: один с метлою, другой с лопатою, третий с пестом, четвертый с раскаленным докрасна уполовником, и все они бросились на обеспамятевшего шляхтича. Без чувств, как труп, пал он под их ударами.

Жалко стало Твардовскому гнусного скрягу; досадно ему было на дьявола.

– Зови к себе на помощь кого только можешь! – закричал он.

Дошли эти слова до слуха шляхтича и напомнили ему о милосердом Боге, о Пресвятой заступнице – Деве, о святых Угодниках Божиих, он вспомнил и призвал их на помощь, собрав последние силы:

– Боже! Спаси меня! Заступница Матерь Божия, помилуй меня! Угодники Божий, спасите меня несчастного!

Пораженные, как громом, святыми словами, исчезли адские слуги с шумом, криком и свистом.

Вскочил тогда шляхтич, схватил со стола деньги и пустился бежать из лесу со всех ног.

– Теперь видишь ли, сатана, – сказал бесу Твардовский после ухода шляхтича, – что не все мои советы приносят вам пользу. Не напомни я ему о Боге, он пал бы вашею жертвою; теперь же, спасенный Богом, он обратился к нему и забудет о деньгах.

– Забудет о деньгах?.. Ха, ха, ха! Увидишь, как он забудет о них… Впрочем, твоя правда: он обратился к Богу. Знаешь ли, куда он пошел теперь?

– Полагаю, прямо в Быдгощ, где, верно, вступит в монастырь к реформатам.

– Угадал; он именно пойдет в реформаты, – отвечал Мефистофель. – Но не думаешь ли ты, что от этого ему будет легче?

– Думаю, что он уйдет от ваших когтей.

– Он попадется в них еще вернее. При наших стараниях он не забудет о золоте, и я уже наперед вижу его в преддверии ада… По‑моему, так лучше бы было, если б он сегодня не звал к себе никого на помощь, а пошел бы прямым трактом в ад. Для него – меньше жизни – меньше греха – меньше адских мучений.

Гневно посмотрел Твардовский на беса, отвернулся от него и молча пошел домой, в свою гостиницу. Обуреваемый мыслями, заперся он в комнате, приказав Матюше не впускать к себе никого.

XVII

Что видел Твардовский в четверг на Лысой Горе

Задумчив, грустен, неспокоен был Твардовский. Впервые почувствовал он тут, как мало было для ненасытной души его того всеведения, которое дал ему дьявол. Казалось, что все еще недоставало ему всеведения и могущества. Была, однако, минута раздумья, в которую эта жажда еще большего знания и могущества показалась ему фальшивою и мгновенною.

– Нет! – сказал он самому себе. – Я еще не испытал всех моих сил; я еще только начинаю чувствовать их в себе. Много разнообразного употребления могу я сделать из моей науки; еще многих удовольствий не испытал я. Последний мой день еще не близок, далеко еще до дна той чаши, которой я едва коснулся устами. Попытаюсь еще… Поеду на Лысую Гору! – сказал он, подумав с минуту, и хлопнул в ладоши.

День этот, как нарочно, случился в четверг, когда сбираются на Лысой Горе колдуньи и ведьмы.

Через минуту Твардовский был уже в дороге. Усыпив Матюшу, который дремал в углу комнаты, Твардовский сел на нарисованного на стене коня и вылетел на нем в трубу. Были уже сумерки; дул крепкий северный ветер; красный месяц, окутанный пеленою туч, выходил из‑за дальнего леса. Твардовского окружала дивная свита: совы, нетопыри, филины, адские духи, невиданные на свете чудовища. В воздухе слышен был какой‑то невнятный шелест, и значение этого таинственного разговора тварей Твардовский понимал от слова до слова!..

Попалась навстречу Твардовскому кукушка – прорицательница будущего, любимая вещунья простого народа, и говорила ему:

– Добрый вечер тебе, Твардовский, добрый вечер!.. Куда ты спешишь так, зачем едешь?.. Что возбуждает твое любопытство? Разве не знаешь, что скука и грусть следуют всегда по пятам любопытства?.. Добрый путь тебе! Поезжай все прямо; за калиновым мостом, за тремя стенами, за тремя могилами и за тремя крестами найдешь, что ищешь, хоть не отыщешь, что искал.

И полетела кукушка далее.

Потом закаркала ему над ухом ворона:

– Кра, крра!.. Приветствую тебя, Твардовский! Спасибо тебе! Я только что с пиру, куда позвали меня мои братья и сестры. Расклевали мы труп, четвертованный по твоей милости. Мне досталось сердце его – чудесное сердце, жирное, сочное, розовое! Спасибо тебе, Твардовский! Крра! Краа!

«Кого же бы это могли четвертовать по моей милости? – подумал Твардовский. – Уж не того ли молодца, который делал; фальшивую монету?.. Если так, то поделом ему. Пошел!» Н

Гналась за Твардовским летучая мышь и хлопала ему в знак приветствия перепончатыми своими крыльями.

– Не узнал ты меня, Твардовский? – запищала она. – Я та самая мышь, которая висит над твоим окошком в Кракове и которая заслоняет тебя своими крыльями от чар вражьих. Я освободилась на минуту из своего заточения и лечу к ведьмам на Лысую Гору.

Вслед за летучею мышью налетела сова и кричала:

– Угу, угу! Чую смерть и возвещу о ней людям; ударю в оконницу, застучу крыльями в стекла и скажу им: ступайте, ступайте, зовет вас!.. Угу! Угу!

Другая сова прилетела за ней вслед и кричала:

– Чую: родится дитя; полечу под окошко, закричу отцу и матери: будет дитя, будет, а крик мой так устрашит их, как предвозвестник смерти. Родится дитя на слезы, на горе, ждет его лютая беда, лютая смерть! Виноваты сами любовники! Не надобно было сидеть в зеленом саду при коварном свете месяца… Холодны месячные ночи; нездорова холодная роса, болезнь ждет вслед за пресыщением!..