Страница 43 из 116
Родители так привыкли скрывать и таить любые свои вкусы, мнения и соображения, что сами не заметили, как ребенок их вырос в крайне аполитичной атмосфере. Разумеется, Варьке выписывались все нужные газеты и журналы, дома постоянно работал телевизор, но вот личное отношение родителей ко многим вопросам и проблемам для нее навсегда осталось загадкой. Родители никогда ничего не одобряли и не осуждали, а всегда предпочитали отмалчиваться. А когда Варька задавала отцу какой-нибудь вопрос о Сталине, Берии, Солженицыне и даже Булгакове, отец грозно мрачнел и демонстративно уходил к себе в спальню, а мать потом упрекала дочку в нетактичности, и было совершенно неясно, что она имеет в виду. В любом политическом вопросе родителям мерещились провокации, и даже проблемы питания и снабжения они принимали на свой счет и замыкались в отчуждении. Словом, получалось, что нет таких вопросов, о которых можно с ними спокойно потолковать и выяснить что-либо конкретное. Родители не раскалывались никогда. Они почитали себя кристально чистыми, честными и неподкупными строителями социализма, однако жили в построенном собственными руками мире в полной конспирации, будто шпионы или диверсанты.
Варька не роптала: детям какую реальность ни предложи, их любая устраивает, у них нет критических оценок. Она спокойно росла себе в этом домашнем инкубаторе, читала хорошие книги, рисовала пейзажи, играла на рояле. Одно время ее возили летом на взморье в Прибалтику, и там одна старушка учила детей шить кукол. Варька освоила это хитрое дело и потом, когда ей нечего было подарить на праздник, она всегда шила куклу и любила хвастаться, что ее подарок всегда самый интересный. Одно время она даже зарабатывала таким рукоделием. Знакомый художник сдавал ее кукол в салон, и за них там давали хорошие деньги.
Школу Варька окончила с золотой медалью. Семья ликовала. Но радовались они малость преждевременно — их партийно-семейная идиллия доживала последние дни. Не за горами был день, когда они навсегда потеряют свое драгоценное чадо, потому что никогда не признают своих ошибок, никогда не простят Варьке ее закономерного бунта и не сделают даже попытки понять и принять своего ребенка. А Варька никогда не простит родителям их фанатической тупости, жестокости и несправедливости.
Споткнулись они об университет. Партийных заслуг отца, его связей и авторитета не хватило, чтобы запихать своего драгоценного отпрыска в этот храм науки. Варька поступала три раза, и каждый раз ее отшвыривали с порога храма, как заблудшую беспризорную шавку.
В первый раз эти наивные партийцы, свято верившие в законы равенства, братства и справедливости в своей стране, целиком положились на способности своего чада и пустили дело на самотек. Ее завалили на английском языке, который она знала неплохо.
Этот первый провал для Варьки был легким и безболезненным. Ей хотелось отдохнуть после школы, оглядеться и подумать.
Во второй раз, по мнению Варьки, родители все-таки прозондировали почву и навели кое-какие мосты. Но, видимо, мосты эти были недостаточно надежны, или, может быть, упрямство отца, его партийная честь и совесть не позволили ему слишком шустрить и пресмыкаться перед этими «учеными жидами», от которых теперь зависела судьба его дочери. Но скорей всего карьера его приближалась к закату, с ним уже можно было особенно не церемониться.
Словом, Варьку завалили во второй раз, — завалили по-хамски, грубо и нахально. На этот раз было все-таки обидно, но в основном за родителей — это им показали кукиш. Варьке же было всего семнадцать лет, она уже успела разочароваться в журналистике и решила впредь податься на классическое отделение. Она всегда увлекалась античностью, вот только не знала, что в университете есть такой факультет. Никто ей об этом не сказал.
Вдохновленная своим решением, Варька с новым энтузиазмом набросилась на книги. На этот раз они решили действовать наверняка. Родители не только наводили мосты, но и наняли своему чаду платных педагогов, которые знали университетские требования и специально натаскивали своих учеников по нужной программе.
Этот год дал ей много новых знаний. Она впервые усомнилась в качествах и свойствах того общества, где ее угораздило родиться. Она еще ничего не подозревала об истинном положении вещей, о тех страшных подпольных интригах, страстях и преступлениях, которые ежегодно бушуют в стенах университета в дни приемных экзаменов. Не знала, но догадывалась. Догадывалась по призрачным намекам тех посвященных педагогов, которые ее готовили. Им ведь тоже приходилось несладко: надо было как-то оправдываться за те большие деньги, которые они брали за уроки. Они-то знали, что деньги эти тратятся впустую, что знания в этом состязании не имеют никакого значения, потому что здесь побеждают не знания, а сила родительских рук, их власть и могущество. Преподаватели были образованные, интеллигентные люди, и совесть их еще малость тревожила. Они жалели бедных овечек, которые так доверчиво шли на заклание, и чтобы хоть как-то облегчить им горечь поражения, выдавали информацию, которую им выдавать было крайне рискованно и опасно. Они намекали родителям и детям на таинственные списки, которые составляются еще в январе.
Но говорить впрямую педагоги не имели права, они могли только намекать. Некоторые понимали намеки и надеялись на чудо, другие надеялись попасть в нужные списки, но гарантии поступления не имел почти никто.
Варьку завалили в третий раз.
Это было ее первое крупное поражение, первая социальная прививка. Как она любила шутить, «первый курс университета», или первая ступенька вниз с тех заоблачных вершин, где она паслась в годы своего детства.
Не пройдя по конкурсу в третье свое поступление, Варька легла на кровать лицом к стене и больше не вставала. Она спала почти все время, но сон не приносил облегчения — просыпалась она такой же вялой, разбитой и пассивной. Постоянное тупое напряжение не покидало ее, самые обычные домашние дела были ей не по силам. Брала в руки какой-либо предмет и тут же забывала, зачем взяла. Громадным усилием воли вспоминала назначение предмета, делала усилие, чтобы закончить действие, и с нею начиналась истерика. Любая мысль, впечатление, разговор приводили ее в тупое отчаяние. Не хотелось ничего видеть, не хотелось жить. И если бы тогда она придумала способ уйти из жизни незаметно, тихо исчезнуть, испариться, будто ее и не было, она не задумываясь воспользовалась бы этой возможностью.
Родители предлагали санаторий, но Варька наотрез отказалась. Видеть людей, разговаривать с ними, здороваться, отвечать на вопросы — все это было выше ее сил, все внушало ужас и отвращение, тупую, непроходящую боль. Она мечтала об одном: чтобы ее оставили в покое. Родители по-прежнему шептались у себя в спальне, и шепот этот заполнял квартиру и зависал над ней, как дурманящее облако. Этот кошмарный шепот преследовал ее даже во сне; шептались все предметы, шепталось все вокруг, шептались стены — это был заговор против нее, Варьки. Где-то была жизнь, покой и воля, но у Варьки не хватало сил вырваться из заколдованного круга. Шепот обволакивал ее, как паутина, мешал сосредоточиться. Дышать и то казалось утомительным. Варька знала, что она больна.
По утверждению психиатра, которому ее показали, у Варьки началась психопатическая депрессия. Психиатр долго доискивался причины, копался в наследственности и, только услышав слово «университет», заметно оживился и успокоился.
— Так бы и говорили, — вырвалось у него. — У меня самого дочь после вступительных экзаменов полгода пролежала лицом к стене.
Мама сделала страшные глаза, и Варьку выпроводили за дверь. Она сидела одна в полутемном коридоре, разглядывала какие-то брошюры и думала о последних словах психиатра. Впервые кто-то пролил свет на истинное положение вещей. Причина ее, Варькиной, болезни находилась не в ней самой — эта причина была внешней и находилась там, в мире, где ей предстояло жить.
У Варьки появилось желание узнать эти причины и разобраться в них. Но специалист надолго лишил ее такой возможности. Он выписал ей таблетки, от которых она проспала еще несколько месяцев и чуть не превратилась в наркоманку.