Плач по красной суке

Инга Петкевич

Плач по красной суке

Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья —

Жизнь отошла — и, покорясь судьбе,

В каком-то забытьи изнеможенья

Здесь человек лишь снится сам себе.

Часть первая

Загробный мир

Десять лет тому назад где-то в районе новостроек, на проспекте Мужества или Солидарности, Верности или Бдительности, в новогоднюю ночь, на лестнице, в собственном подъезде, замерзла насмерть моя сослуживица Ирма Соколова.

В свое время эта дикая смерть взбаламутила все наше учреждение, да и в других кругах о ней поговаривали.

Тогда же мне стало известно, что подобная смерть — явление в нашей реальности довольно-таки распространенное, обыденное. Называли цифры, но я их не запомнила. Разумеется, чаще всего жертвами оказывались алкоголики, бомжи и прочие сомнительные элементы, которыми всегда изобилуют крупные города.

Ирма явно не принадлежала к подобной категории людей. Она была отличная машинистка: тихая, прилежная, послушная — канцелярская мышь.

Что же случилось, что произошло в ту новогоднюю ночь? Какой недуг вдруг сразил наповал эту молодую, здоровую женщину у дверей собственной квартиры на улице Счастливой, куда от станции метро «Ленинский проспект», по утверждению соседки, их вместе с Ирмой доставил «тринадцатый» подкидыш?

Экспертиза показала, что Ирма была трезва и никаких инфарктов с ней не случалось. Просто крепко заснула у батареи парового отопления, а их тем временем отключили, и она замерзла. Морозы в ту зиму держались под сорок, батареи часто замерзали. И не только батареи.

Так показала экспертиза.

И все-таки странно: зачем ей было засыпать возле дверей собственной квартиры?

Предположим, потеряла ключи, постеснялась позвонить соседям, а вернуться к своей матери на такси у нее не было денег, и она решила малость отдохнуть возле батареи парового отопления, тепло же тем временем отключили…

Нет, опять не получается. По-прежнему непонятно, почему молодая, здоровая женщина вдруг засыпает возле дверей собственной квартиры. И даже если она потеряла ключи, то разве этот факт может быть причиной смерти? Мы слышали, что люди замерзают в пустыне, во льдах, в тайге и тундре (и то многие ухитряются выжить), но тут, в центре большого города, когда вокруг полно людей, все празднуют Новый год, а значит, не спят и рады прийти ближнему на помощь, тут…

Смерть эта по-прежнему оставалась для меня загадкой. Тогда, десять лет тому назад, я не могла понять эту смерть, как не могла понять смерть вообще и еще много чего в частности.

При странных обстоятельствах погибла скромная машинистка, очень хорошая, даже безупречная, и, как вскоре нам пришлось убедиться, просто незаменимая; хотя ее мало кто замечал при жизни, а если бы не эта несуразная гибель, то и вовсе бы никогда не заметили.

Сереньким и невзрачным было ее правильное личико, пепельно-серые волосики выбивались из-под пушистой детской шапочки, скромное серенькое платьице, рукавички — вот сентиментальные приметы ее блеклого образа.

Она редко проявляла и выдавала себя. Даже на вечерах и бесконечных наших складчинах она неизменно держалась в тени. Замкнутая, отчужденная и отрешенная, с вечно опущенными глазами, она ускользала от вашего внимания, проскальзывала мимо, как тень, — робкая, быстрая, неуловимая. Но стоило ей однажды попасть в поле вашего зрения, стоило вашему взгляду случайно зацепиться за нее, вы невольно настораживались.

А если она удостаивала вас взглядом, что делала крайне редко и неохотно, то вы и вовсе терялись и в замешательстве отводили глаза, будто невзначай заглянули за дозволенную черту и столкнулись вдруг с чем-то чужеродным и опасным. Этот прицельный холодный взгляд ее зеленоватых глаз всегда заставал вас врасплох. Жутковатый взгляд кошки из темноты. Он следил за вами как бы из другой реальности, как бы издалека. Может быть, она догадывалась о силе своего взгляда, потому что поднимала глаза редко и так неохотно, будто знала заранее, что ничего отрадного или просто достойного внимания ее взгляду все равно не откроется.

Да, не любила она поднимать глаза. А странная отчужденность объяснялась ее глуховатостью, но только отчасти.

Говорила она ровным, бесцветным голосом, но стоило ей поднять глаза, как тот же голос начинал звучать как-то особо тревожно и напряженно, и если порой она брала слово на собраниях, то все мгновенно замолкали, настороженно прислушиваясь к самим звукам ее голоса.

Но все перечисленные странности и тонкости этого образа открывались только редким посвященным, тем, кого она сама выбирала и кому вдруг решала приоткрыться. Для большинства людей она предпочитала оставаться невзрачной канцелярской крыской. Так ее в основном и воспринимали сослуживцы.

— Незаменимая была машинистка — безотказная, безупречная, — сокрушалось потом начальство. — Человек, конечно, заурядный, но машинистка — первоклассная.

На месте умершей уже сидели три новые машинистки, но и втроем не справлялись с работой, которую делала одна Ирма.

Через много лет, перепробовав массу машинисток, мне пришлось убедиться на практике, что образ такой безотказной крыски вообще существует только в нашем воображении.

Жизнь ее была не из легких. Летом сорок первого года она поехала к тетке на Украину, на каникулы. Там она попала в оккупацию и была угнана в Германию, откуда возвратилась лишь через несколько лет после окончания войны. Отец ее погиб на фронте, мать сошлась с другим, и по возвращении из плена Ирма не прижилась в этой семье и начала самостоятельную трудовую жизнь. Она долго бедствовала, много работала и училась, но к моменту ее нелепой гибели жизнь ее наладилась. Она была матерью-одиночкой, зато владела однокомнатной кооперативной квартирой. Зарабатывала она неплохо. Мальчик рос здоровым и смышленым.

Я не была на ее похоронах, потому что уже больше года находилась в декретном отпуске и вообще не собиралась возвращаться на старую работу, и, наверное, поэтому меня забыли оповестить об Ирминой смерти.

Эта смерть долгое время не выходила у меня из головы. И в судорогах домашнего ада я наспех набросала на бумаге беглый очерк или, скорей, конспект будущей повести. По горячим следам я пыталась проследить скорбный жизненный путь маленькой машинистки, но я знала тогда о ней слишком мало. Кроме того, наш опыт не совпадал по фазам, я была моложе Ирмы.

Словом, повесть не получалась — материал не слушался меня, не лез ни в какие художественные рамки. Как джинн из бутылки, он жил самостоятельной жизнью, мучил, морочил меня и в конце концов завел в такие дебри, куда в то время мне лучше было не заглядывать. Вместо скромной повести о маленькой машинистке получалась какая-то буйная вакханалия безумных уродов, монстров и калек — какой-то фантастический шабаш ведьм, непотребный и неуправляемый.

В процессе работы над рукописью у меня закралось одно подозрение, которое стремительно выросло в уверенность: по сути дела, мы с Ирмой одно и то же. Подобное отождествление вовсе не льстило моему самолюбию. Я еще жила в непрерывном времени: страдала, любила, боролась и отнюдь не собиралась сдаваться. Мне казалось, что у меня все впереди, что жизнь моя только начинается, а мой путь и судьба единственны и неповторимы. Ирма же в пору нашего знакомства уже была конченым человеком, в чем отдавала себе отчет. Например, она говорила о себе исключительно в прошедшем времени: «Я была… Я любила… Я ненавидела…» Она была всего лет на восемь старше меня, но казалась мне почти старухой. Я приписывала это тому багажу отрицательного опыта, который выпал на ее долю.

Казалось бы, и в наших судьбах не было ничего общего: я не была в плену, как не была матерью-одиночкой, и отличной машинисткой я, разумеется, тоже не была, да и характерами мы не совпадали. Откуда же взялась у меня эта навязчивая идея отождествления? Я сопротивлялась ей изо всех сил, отгоняла, как навязчивую муху, но идея уже овладела всеми моими помыслами. Я вдруг с ужасом обнаружила, что мало чем отличаюсь от бредовых баб, с которыми мы вместе работали. Все мы были на одно лицо и стоили друг друга, потому что давно были затянуты в стремительно вращающуюся центрифугу нашей повседневности, которая начисто лишила нас индивидуальности и обезличивала хуже лагеря или застенка.