Страница 72 из 84
– Нисколько, – поддержал я его.
Моя профессия (профессия Л. У. Смита) Пана не интересовала.
Перевозки? Скучно. Перевозки не путешествия. А он когда-то много путешествовал. Хочешь увидеть мир – вступай в армию. Он и сейчас готов мотаться по свету, но денег нет, и здоровья недостает. А когда-то он с удовольствием прогуливался по Лексингтон-авеню и Берри-бульвару и не путал кабаки Эймори-стрит с кабаками Коул-Факс-авеню.
«Господи! Господи! Господи! Господи!»
Голос Джека звучал все глуше.
Потихоньку я загонял воспоминания в самый глухой угол сознания.
Мной никто не интересовался, Пана это не удивляло. Он, наверное, привык к одиночкам – кто полезет в такую глушь? Пляж, сидение на ветру на скалах. Вечером бдение в баре. Пан понимал это, хотя изредка вдруг бросал хозяйство на меня и отправлялся в тот самый пакостный городишко, который, по его словам, походил на одно большое отделение полиции нравов. Обратно он возвращался с продуктами, с местными новостями и связкой газет.
– Видели наши дороги? – спрашивал он, наполняя стаканчики. – Справа скалы, слева обрыв. Когда я начал тут ездить, – сказал он хвастливо, – я даже подбадривать себя не успевал. Сам не знаю, чего пугался.
– А теперь?
Пан ухмыльнулся:
– Теперь я себя подбадриваю.
3
Белые облака. Они громоздились на горизонте. Их нес ло к побережью. Они таяли и вновь возникали над вечно колеблемым океаном. Меня убаюкивала доисторическая белизна, ведь такими облака были в эпоху ревущих вулканов, в эпоху голой земли, еще не тронутые плесенью вездесущей жизни; такими они проплывали над раскачивающимся «Мэйфлауэром», над ордами Аттилы, над аттическими городами; такими они были в безднах времен, над хищниками, рвущими тела жертв в душной тьме джунглей.
«Господи! Господи! Господи! Господи!»
Я, кажется, приходил в себя. По крайней мере, начинал понимать жалобы Пана.
– Я из тех, кто никогда не будет богатым, – жаловался Пан. – Того, что у меня есть, едва ли хватит на старость.
– Но выглядите вы крепко.
Я не утешал его. Мне было наплевать, как он выглядит, но для своего возраста он действительно выглядел неплохо.
Он скептически поджимал губы.
– Я, конечно, не выгляжу стариком, но в Индии мне уже не побывать. А будь у меня деньги, я бы вновь съездил в Индию.
– Почему именно туда?
– Не в Антарктиду же. – Голубые глазки посверкивали. Он был доволен, что нашел собеседника. – Я там не бывал. Но я плавал на Оркнеи.
– Что-то вроде кругосветного путешествия?
– Не совсем. Сам не пойму, что меня гоняло по свету. Но если мне нравилось место, я непременно пытался его обжить. Я не квакер и не болтун, у меня свой взгляд на мир.
Я кивал. Мне было все равно, о чем он говорит. Меня устраивал фон – живой фон бессмысленной человеческой речи. Конечно, не так впечатляет, как океан, но все же…
– Почему в Индию?
Он хмурился:
– Страдание очищает. Еще лучше очищает вид чужих страданий. Я до сих пор радуюсь, что не родился индусом. Хорошо чувствовать свои мышцы, ступать по земле, знать, что завтра ты можешь поменять край, если он тебе разонравился. А индус рождается на мостовой и на мостовой умирает.
– И никаких других вариантов?
– Наверное, есть, но они исключение. – Он ухмыльнулся. – До сих пор рад, что я не индус. Ради такого ощущения стоило съездить в Индию, правда?
Я кивал.
– Страдание очищает. Человек, видевший Индию, мыслит уже не так, как человек, никогда не покидавший своего паршивого городишки.
– Наверное.
Взгляд Пана остановился на газетах, беспорядочно разбросанных по стойке бара.
– Многие, правда, не бывали в Индии. Конечно, это не криминал, – покосился он на меня, – но кругозор таких людей сужен. И таких людей, к сожалению, большинство. Они не знают, что с чем сравнивать, а потому не умеют ценить жизнь.
– Только поэтому?
Пан усмехнулся:
– Каждый день мы читаем о самоубийствах, да? А аварии на дорогах? Разве станет человек, видевший много страданий, мчаться на красный свет или стреляться на глазах у приятелей?
– Бывает такое?
– Еще бы! – Он вновь наполнил стаканчики. Он, пожалуй, не отдавал отчета, сколь справедливы его слова. – Только что писали об одном придурке. Собрал людей на пресс-конференцию и пустил себе пулю в лоб. – Пан колюче уставился на меня: – Почему он так сделал?
– Наверное, не бывал в Индии.
– Вот именно! – Пан обрадовался. – Вы умеете понять мысль. А смешнее всего то, что придурок, о котором я говорю, запросто мог смотаться в Индию. Средств у него хватало.
– Боялся?
– Не знаю, – неодобрительно отозвался Пан. – Он давно числился в чокнутых. Десять лет просидел где-то на задворках, а в банке у него росли проценты. Знаменитый человек, я заглядывал в его книги.
– Что значит – десять лет на задворках?
– Ну, на задворках – это и есть на задворках. Роскошная вилла в лесном краю. Никого к себе не пускал, даже баб. Разве не придурок?
– О ком это вы?
– Слышали, был такой Барлингер?.. Нет, кажется, не так. – Он развернул одну из газет. – Да, точно, Беллингер… Здесь даже фотография есть.
«Господи! Господи! Господи! Господи!»
Мерзкий холодок пробежал по плечам.
Я забыл, что все это еще близко. Я даже опустил глаза, чтобы Пан не увидел их выражения. Скептически обозрев фотографию, он вынес окончательный приговор:
– По глазам видно – придурок. Такие не ездят в Индию.
Зато он бывал в Гренландии, подумал я. И сказал вслух:
– Я слышал о Беллингере. Знаменитый писатель. Выдвигался на Нобелевскую премию. Там, в газете, никакой ошибки?
– О! – удовлетворенно подтвердил Пан. – Можете убедиться.
Я взял газету. Пан не ошибся: имя Беллингера попало на первую полосу.
Больше того, в газету попало еще одно знакомое мне имя: доктор Хэссоп. Он проходил и как свидетель, и как старый приятель писателя. Просмотрев текст, я узнал, что весь роковой для Беллингера день доктор Хэссоп провел в компании с писателем и его новым литературным агентом. Не знаю, собирался ли доктор Хэссоп принимать участие в объявленной Беллингером пресс-конференции, но он постоянно находился при старике. Может, он что-то такое чувствовал? Или сумел вытянуть из него что-то важное? Одиннадцать лет молчания, и вдруг – пресс-конференция! О чем собирался Беллингер поведать миру?
В стенах отеля «Уолдорф-Астория» Беллингер тоже ни на минуту не оставался один.
Пресс-конференцию назначили на вечер, но журналисты уже с обеда толкались в отеле. Великий отшельник собирался нарушить обет молчания, это разжигало страсти. Правда, доктор Хэссоп и литературный агент Беллингера следили за тем, чтобы до пресс-конференции к старику никто не попал. «О чем Беллингер хочет сообщить прессе?» – «Узнаем вечером». – «Как Беллингер чувствует себя?» – «Превосходно. Он даже позволил себе глоток виски». – «Он пьет?» – «Беллингера можно отнести к умеренным трезвенникам». – «А как с депрессией? Правда, что Беллингер страдает приступами депрессии?» – «Ноу коммент!» Доктор Хэссоп великолепно держался перед журналистами. И литературный агент поддерживал его. Вдвоем они отбили все предварительные атаки журналистов. Готовит ли Беллингер к изданию какие-то новые вещи? Он что-нибудь написал за годы затворничества? У него есть любовницы? Ну и так далее.
За пятнадцать минут до начала пресс-конференции в номере Беллингера раздался телефонный звонок. Старик сам снял трубку, но разговор был коротким. Если быть точным, разговора, в общем, и не было. Кто-то произнес в трубку два или три слова. Беллингер даже не ответил. Он аккуратно опустил трубку на рычаг, подошел к письменному столу, выдвинул нижний ящик и что-то из него достал. Доктор Хэссоп и литературный агент стояли у окна, обсуждая какую-то новость. Когда прогремел выстрел, им осталось лишь вызвать врача и полицию. Беллингер застрелился из старого немецкого вальтера.