Книга сияния

– Руди, любовь моя!.. – и, весело хихикая и пританцовывая, вбежала в гостиную Анна Мария.

– Сегодня не твоя ночь, Анна Мария, – отозвался император, смущенный ее внезапным появлением.

– Ну‑у, Ру‑уди, не будь же таким букой! – императорская любовница надула губки. Волосы ее были убраны отборными жемчугами, а лицо накрашено, как у английской королевы – бледное как смерть с ярко‑красными губами. В таком виде Анна Мария сильно смахивала на куклу. Такой ее император терпеть не мог.

– Предлагаю еще один тост, – подключился Кеплер. – За Империю.

– Я не желаю слишком долго ждать, – сказал император после третьего тоста. – Моя евреечка меня ждет не дождется. Она по уши в меня влюбилась, я сразу это понял.

Анна Мария недовольно поджала алые губки.

Йосель, Зеев и рабби Ливо, прижимаясь поближе друг к другу, чтобы защититься от надвигающейся бури, добрались до Карлова моста. Влтава разлилась, ее пенные волны бросались на берег, разбиваясь о набережную.

– Вацлав – человек слова, Зеев. Не волнуйся, – рассеянно успокаивал Зеева раввин.

– Но рабби, что, если… то есть, как я тогда буду жить?

– Жизнь продолжается, – рабби Ливо был слишком погружен в собственные мысли, чтобы следить за словами.

– Если только вы не мертвы, рабби.

Его слова заставили раввина опомниться.

– Прости меня, Зеев… – высокая волна разбилась о край моста, окатив их брызгами. – Как я мог говорить столь беспечно?

«Перл права», – подумал раввин, подбирая полы своего одеяния: вода заливала мост. Порой он проявляет такое безразличие к судьбе своих ближних! Снова он тревожится об общине как таковой, а тем временем Зеев, живой человек, идет рядом с ними, потрясенный и расстроенный.

– И ты тоже прости меня, Йосель. Пожалуйста, прости меня за то, что я считал тебя меньше того, что ты есть. Я люблю тебя. Я люблю вас обоих.

Нельзя сказать, что Йоселя это тронуло. Йосель бен Ливо, который мог написать свое имя на бумаге, был тем же самым Йоселем, который подметал полы и стирал одежду. Разве один больше заслуживал отцовской любви, чем другой?

Ветер, набирая силу, бросал в прохожих кусочками дерева, которыми подпирали уличные лотки, и разным мусором, валяющимся дороге. Йосель выступил вперед, чтобы заслонять своих спутников.

– Это один из моих великих недостатков, порожденный самонадеянностью. Я недооцениваю людей, – продолжал раввин. – Один из множества. Мне отчаянно требуется развивать в себе смирение. Еще так много уроков мне необходимо усвоить. Я должен…

Йосель хотел лишь одного: чтобы старик перестал, наконец, говорить о себе. Рохель в заключении. Когда голем оглядывался, ему казалось, что башни и купола, ступенчатые дорожки, дозорные башенки, идущие зигзагом стены, все до единой детали возвышающегося над городом сооружения губят, разрушают пейзаж. Йоселю страшно хотелось сравнять замок с землей, не оставив камня на камне.

Рохель поместили в комнату без окон, сплошь оплетенную вьющейся лозой. В самом центре опочивальни стояла кровать, обвешанная тонкими зелеными занавесями. У подножия кровати располагались сундуки с деревянной инкрустацией, где изображались сцены охоты. На одной стене висела картина с изображением лани в лесу, чья спина была истыкана стрелами. Печь, облицованная зеленым кафелем, высокая как ель, холодная, незатопленная, высилась в углу. Еще там был небольшой лакированный столик на кривых ножках, ярко‑зеленый.

Рохель забралась под кровать.

– Быть может, послать за оркестром, ваше величество? – спросил Вацлав.

– Да, и еще вина.

Все сильнее пьянея с каждой минутой, Киракос по‑прежнему не мог отделаться от своих мыслей. Разум представлялся ему цветком на большом стебле, схожим со сложным механизмом, что находился в башне астрономических часов, пружины и шкивы, зазубренные колесики – одно внутри другого. Что может быть идеальнее человека? Может быть, ангел? Было ли искусственное существо, которое вошло в гостиную, ангелом? Киракос думал о мусульманских серафимах – Габриэле, посланнике Аллаха, Микаиле, ангеле провидения, Азраиле, ангеле смерти, иначе Шайтане. Возможно ли сочетание человека и ангела?

– Вы еще не забыли про вашу любовь к бабочкам, ваше величество? – лениво осведомился лекарь.

– Ах, мои маленькие радости, моя гордость! Обожаю бабочек! Пусть меня поднимут с постели, если потребуется, – я хочу присутствовать при их рождении.

Зав Владислава теперь был сплошь заставлен ящичками, в которых громоздились высокие холмики почвы. Сюда были высажены яркие и душистые дикорастущие цветы – маргаритки, красные маки, люпины, астры, васильки, барвинки, полевая горчица.

– Да‑да, – император с довольным видом потер руки. – На самом деле все идет очень даже неплохо. Эликсир, а теперь эти евреи со своим секретом. Все приходит в порядок и мало‑помалу оказывается в наших руках. Вечная жизнь, две жизни, вечность поверх вечности. Все предопределено. Я так счастлив, что даже не знаю, что мне делать дальше.

Словно не веря своему счастью, император слегка себя ущипнул и принялся отплясывать что‑то вроде тарантеллы, словно его укусил тарантул.

– Если вы позволите мне омрачить вашу радость, ваше величество, я задам один вопрос. Евреи так умны и сведущи, почему все они сами не бессмертны?

В тот самый миг, как эти слова слетели с его языка, Киракосу захотелось вернуть их назад. Сегодня вечером он постоянно допускал промахи; по сути, почти весь день был отмечен ошибками. И поэтому уже с утра придворный лекарь ощущал сжатие в горле, словно там уже затягивался шелковый шнурок. «Я не могу погубить это дело», – сказал себе Киракос.

– Им приходится умирать во искупление Адамова греха, – предположил Браге, – а Христа в качестве искупителя они не имеют. Жить вечно им просто не дозволяется.

Кеплер считал иначе, но промолчал.

– Я не это имею в виду, – сказал Киракос.

– Когда придет их мессия, – сказал Вацлав, – они станут жить вечно.

– Быть может, голем и есть их мессия, – предположил император. – Разве он сам не бессмертен?

Он перестал отплясывать и в полном изнурении рухнул на свой трон.

– Голем – Антихрист.

Киракос тут же понял, что зашел слишком далеко. На ум ему вдруг пришел один дикий момент во время дневных событий, когда Вацлав сказал, что мать Рохели была изнасилована, и он вспомнил, что собственными глазами видел, как насиловали его мать. «Сиди тихо и останешься в живых», – сказали тогда ее полные отчаяния глаза.

– Мне просто приходят в голову разные мысли, – Киракос рассмеялся. – И в частности, я вспомнил одну языческого героя по имени Прометей. Согласно легенде, он был гигантом и отважился бросить вызов богам.

– Но ты ведь не думаешь, что он Антихрист – верно, Киракос?

– Нет, конечно же, нет. Будь он Антихристом, у него бы имелся язык, да еще раздвоенный.

Анна Мария взвизгнула, словно упомянутый Антихрист, который до сих пор незримо присутствовал в гостиной, ущипнул ее за ягодицу. Кеплер с интересом взглянул на Киракоса. Похоже, у господина лекаря почва уходит из‑под ног.

– А может, ты имел в виду, что если голем живет вечно, я должен буду стать големом?

Еще несколько секунд назад разум императора напоминал гигантскую подушечку, утыканную иглами и булавками идей, а сейчас превратился в спутанный клубок проволоки. Сколько вещей, о которых следует подумать… а вино, разогревая тело, по закону нагревающихся жидкостей поднималось к голове. Потом прибыл императорский оркестр – все семьдесят пять его участников. Заняв музыкальные стойки и стулья в одном из углов гостиной, оркестранты принялись настраивать свои инструменты.

– Должен признаться, – высказался император, качая головой, – теология – не мой конек.

Рудольф объявлял себя ревностным католиком, но не проявлял особой осведомленности в вопросах, за которые гибли протестанты, а именно: присутствовал ли Христос непосредственно телом и кровью во время причастия и следовало ли допускать крещение в любом возрасте. Сказать правду, императору было глубоко плевать на то, можно священнику жениться или нет. Многие имели наложниц, а у папы были так называемые «племянницы». Будет ли он заниматься любовью сегодня ночью или это произойдет позже – вот что сейчас заботило Рудольфа. Тут он вспомнил про прекрасную еврейку. Итак, первым долгом ему следовало избавиться от Анны Марии.