Книга сияния

– Есть некоторые сложности, Киракос, – императору трудно было дольше минуты удержать в голове одну мысль, и теперь он опять начал путаться.

– Сложности, ваше величество? – Киракос недоуменно заморгал. – Ди – могущественный маг, а Келли – его верный помощник.

– Но что, если они не смогут раскрыть тайну вечной жизни?

– А как вы обычно обращаетесь с неудачниками, ваше величество?

– Не дерзи. Преступников бросают в Далиборову башню и казнят.

– Ну вот.

– Да, но как я смогу понять, что эликсир действует? То есть как я узнаю, что буду жить вечно? Что если я поживу, поживу, а потом умру? Что тогда?

– Ваше величество, любое предприятие, стоящее того, чтобы его предпринять, преисполнено горестей и несчастий.

– Видит бог, Киракос, ты говоришь истинную правду.

Хотя стояла зима, императорская опочивальня отличалась солидными размерами, а ее пол устилали холодные каменные плиты, тепло подобно расплавленному золоту растекалось по всем просторным покоям. Пажи, прикорнувшие на низенькой кроватке, буквально излучали свежесть юности. Петака казался здоровым как жеребец. В коридорах раздавались глухие удары и тяжелый лязг – смена караула. Двое словенцев вошли в залу и встали у двойных дверей, как обычно, скрестив свои алебарды.

– Еще стоит вопрос о цене этого предприятия. Если алхимики, которые у меня есть сейчас, не сделают никакого золота, кто за него заплатит?

– Фуггеры и Майзель, ваше величество.

– Владельцы серебряных рудников и еврей?

– Ваше величество, разве не существует обычая заставлять евреев платить?

– Я слышал, у них там могущественный раввин. То есть среди евреев могущественный. А Майзель построил Староновую синагогу, Еврейскую ратушу, купальню, замостил улицы Юденштадта булыжником, – размышлял император. – Да, евреи влиятельны, богаты. Слишком влиятельны, слишком богаты. Пожалуй, Майзель – как раз то, что надо.

– И он уже платит за войну с турками, разве не так?

– Это просто зловредный слух, Киракос. Никто не был так добр к евреям, как я.

– Истинная правда.

Послышался барабанный бой. Император заерзал на кровати.

– Но я должен буду вечно оставаться таким же молодым и красивым, как сейчас.

– Безусловно, ваше величество.

Внезапно раздался ряд частых громких хлопков. Вацлав тут же подбежал к окну.

– Новогодние фейерверки! – воскликнул он.

Со своей кровати император видел, как небо наполняют взрывы ракет. Там появились громадные полосы и фонтаны, ярко‑алые и красновато‑коричневые, бледно‑зеленые, темно‑багряные и цвета королевского пурпура. Наконец, золотые и такие сверкающие, что самим звездам был брошен вызов.

– Смотри, Киракос.

Но добрый доктор уже успел низко поклониться и, пятясь, покинуть опочивальню. Теперь он стремительно направлялся по коридору, а его плащ вздымался позади, точно крылья огромного ангела.

5

Если не считать периодического сожжения книг, частого поднятия налогов, угроз изгнания, репрессивных ограничений, а также требования носить одежду с желтыми кружками, чтобы никто не перепутал иудея с христианином, последние пятьдесят лет евреи Юденштадта прожили в относительной безопасности. Однако недавно кое‑что произошло, и это событие обещало перемены. Не все в Юденштадте о нем знали. Но раввин, разумеется, знал, и его жена Перл. И мэра Майзеля, как главное гражданское лицо Юденштадта, тоже оповестили. И в силу обстоятельств причастной к этому оказалась бабушка Рохели – ибо как раз Рохель и наткнулась на страшную находку.

В тот год, одна тысяча шестисотый, который стал для бабушки Рохели последним, за несколько дней до Песах, еврейской пасхи[26] – в ту самую пору, когда дома убирались сверху донизу, стиралось все белье и возрождалась надежда, – Рохель выбралась за стены Юденштадта, чтобы покормить птичек хлебными крошками. Вообще‑то, бабушка не одобряла такое занятие, ибо крошки следовало скатать, использовать для прикорма рыбы, или добавить в соус для большей его густоты, или осыпать ими кугель, растолочь в порошок и обжарить, или смешать с изюмом и запечь. В самом крайнем случае, можно было слизнуть крошки с пальцев, увлажненных слюной. Но к светлому празднику Песах в доме не должно оставаться ни малейших следов дрожжевого хлеба.[27] Более того, Рохели следовало сжечь крошки, а не рассыпать их. Так гласил Закон.

На пасхальный седер Рохель и ее бабушка были, как обычно, приглашены в гости семьей раввина. Рохель обожала эту радостную трапезу. В особенности ей нравилось то, что каждое блюдо непременно что‑то значило. Например, маца – пресный хлеб – пекся не более восемнадцати минут в знак того, как быстро израильтяне пекли хлеб перед бегством из рабства фараона. А карпас – зелень, которую обмакнули в соль и выложили на блюде, – олицетворяла наступающую весну. Хрен указывал на горечь рабства, тогда как чаросет, смесь фруктов, вина и орехов, напоминал о кирпичах, которые израильтяне должны были делать для фараона. Голенная кость ягненка как бы демонстрировала то, что израильтяне ели в Египте, жареное яйцо являло собой знак древней жертвы, яйцо, сваренное вкрутую, служило напоминанием о новой жизни, а соленая вода символизировала слезы рабства. Когда все рассаживались и были готовы, самому младшему из детей следовало задать четыре вопроса, и первым из них такой: «Чем этот вечер отличается от других вечеров?» Сам воздух казался другим в вечер Песах, он словно становился легче. Хотя на следующее утро как будто ничего не менялось, Рохель с легкостью могла себе представить, как увязывает свои пожитки, готовясь сбежать из рабства на свободу. А когда дверь во время церемонии раскрывали, чтобы пригласить в дом пророка Элию, по спине у Рохели всегда пробегали мурашки. Не то чтобы она верила, что в дом входит чей‑то невидимый дух. Скорее она верила, что в этот момент мир может стать иным, полным любви.

И вот, в год тысяча шестисотый, кормя крошками птичек у задних ворот Юденштадта и сама совершая почти птичьи движения – растопырив локти как крылья и семеня по небольшому кружку – Рохель вдруг что‑то заметила в стене. Что‑то розовое, торчащее наружу из дыры, куда Вацлав, друг детства Рохели, клал всякие угощения и клочки ткани для игр. Подойдя поближе, Рохель подумала, что из дыры торчит кукла, сработанная искусным мастером‑кукольником, – так это было похожа на живого младенца. Каждая складка плоти была как настоящая, меж пухлых ножек виднелась мошонка и необрезанный мужской орган. Когда девушка вплотную туда подкралась, она заметила, что крошечные кулачки малыша сжаты у него перед лицом словно бы для защиты, трогательные пальчики ног согнуты, глаза плотно зажмурены, рот закрыт – словно мальчик сдерживал возмущенный крик.

«Боже милостивый», – выдохнула Рохель. Это был настоящий ребенок – мертвый. Несколько секунд она не могла двинуться с места, ибо решила, что Ха‑шем наказывает ее за то, что она не сожгла крошки. Но потом ее ноги сами пришли в движение… и Рохель во весь дух побежала к бабушке.

Бабушке хватило одного взгляда на мертвого младенца, после чего она вся побледнела и велела Рохели как можно скорее привести туда раввина.

Раввин, за которым следовали его жена и мэр Майзель, прибыл на место, задыхаясь от бега.

Мэр вытащил младенца из дыры в стене, приложил ухо к его рту и груди, затем взглянул на раввина.

– Он уже довольно давно мертв, – объявил Майзель.

С предельной осторожностью, словно дитя было все еще живо, раввин взял его у Майзеля, завернул в передник Перл и стал баюкать у себя на груди.

– Как он умер? Почему его не похоронили? Чей это ребенок? – ум Рохели был в полном смятении. – Что вы собираетесь с ним делать? Где его мать? Достиг ли он того возраста, когда его можно было обрезать?

– Уведите ее, – приказал раввин. – Уведите отсюда эту девушку.

– Иди домой, Рохель, это не твое дело, – сказала ей бабушка.

Низко опустив голову, Рохель послушно скользнула в ворота. Однако вместо того, чтобы, как хорошая девушка, вернуться домой, она прокралась вдоль стены и встала там, где ей было слышно каждое слово об этом странном и ужасном событии.