Книга сияния

– Кажется, я догадываюсь, чьих это рук дело, – сказал мэр Майзель. – Ребенок, скорее всего, был оставлен на пороге его церкви отчаявшейся матерью.

– Незамужней, – добавила Перл.

– Насчет матери нам ничего не известно, – сурово упрекнул ее раввин. – Так что лучше помолчи.

Рохель затаила дыхание.

– Отец Тадеуш – человек хитроумный… – мэр Майзель всегда взвешивал свои слова, но теперь просто не смог сдержаться и не затронуть эту тему.

– Хитроумный и дьявольски подлый. Как мы вернем ребенка ему на порог? – спросила Перл.

– Перл, веди себя прилично.

– Он нехороший человек, Йегуда, недобрый.

– Значит, и мы должны быть такими же, дорогая жена?

– Карел, старьевщик, – предложил мэр Майзель. – Он нам поможет.

Рохель слышала, что Майзель и сам в свое время был старьевщиком, сам собирал и продавал подержанную одежду. А теперь они с бабушкой шили ему прекрасные наряды, в которых он появлялся при дворе, – черные бархатные камзолы с шелковой оторочкой и пуговицами из черного дерева и слоновой кости, пышные черные штаны, не доходившие до колен, гофрированные воротники и манжеты из белого полотна, чулки из шелка столь тонкого, что они казались второй кожей.

– Не корите меня за откровенность. И, между прочим, учитывая все обстоятельства, сейчас лучше быть откровенным. Возможно, этот ребенок – один из байстрюков императора, – Перл, как всегда, не страшилась мужниных упреков. – Этот город кишит детьми, проклятыми его кровью.

Рохель всегда представляла себе императора сидящим на троне, со скипетром и державой в руках, приказывающим своим слугам делать то и се. «Подать мне шлепанцы!» Отрубить ему голову.

– Значит, байстрюк императора? Так, Перл, ты говоришь…

– Напротив, Йегуда. – Майзель понизил тон, так что Рохель едва сумела его расслышать. – Меньше шумихи, будь он от императора. Итак, для начала нам нужно, чтобы Карел доставил ребенка на порог отца Тадеуша, откуда его сюда принесли. Затем нам нужно, чтобы его заприметил другой свидетель, а не злонамеренный священник. Лучше всего – кто‑нибудь из замка, чтобы эту историю не вывернули наизнанку и не обвинили во всем нас. Мы должны быть так же хитроумны в исправлении несправедливости, как Тадеуш – в своем подлоге. Хотя, как ни прискорбно, ребенок уже мертв, и мы ему ничем не поможем, что бы ни делали.

– Быть может, он не от императора, а от священника, – вслух размышляла Перл.

– Перл, одумайся, – предупредил ее раввин.

Рохель раньше никогда не слышала об этом священнике. Тадеуш? Отец Тадеуш?

– Кто бы ни был отцом или матерью этого невинного существа, его смерть суть комментарий на предмет состояния нашего мира, друзья мои, – сказал Майзель, – и вину попытались приписать нам. Если бы, оставленный на пороге церкви, ребенок выжил, его взяли бы внутрь, сделали христианским приверженцем, монахом, священником. Или – кто знает? – просто хорошим человеком. Но будучи мертвым, он может навлечь на нас беду и служит целям тех, кто желает причинить нам зло – настоящее зло.

– Но зачем отцу Тадеушу желать нам зла? – спросила Перл.

– Ввиду разочарования, которое происходит из его непомерного честолюбия, – таково мое предположение, – задумчиво проговорил мэр Майзель. – Лишенный большей власти, он распоряжается малой, которую имеет над самыми беззащитными, охотно получает поддержку от других недовольных. Несомненно, легче нападать на тех, кто еще не удостоился высокого пиетета. И, как все мы знаем, он в высшей степени завидует нашему почтенному раввину.

– Бога ради, почему кто‑то должен мне завидовать?

– Вас, рабби, почитают за мудрость и добродетель, – сказал Майзель. – И за победы в дискуссиях.

Рохель знала, что раввин временами покидал Юденштадт как бы от имени их всех; действительно, он писал книги, а порой устраивал беседы в христианских местах, не говоря уж о том теплом приеме, которым его удостаивали в синагогах по всей Богемии и Моравии, по всей Польше и всем немецким землям.

– Вацлав, – вмешалась Перл. – Ребенка должен найти Вацлав.

У Рохели захолонуло сердце. Если бы она стояла рядом с ними, а не подслушивала из‑за стены, она бы тут же воскликнула: «Нет, только не он!»

– Он сам байстрюк королевской крови. Вацлав станет логичным выбором, Йегуда.

– Перл, пожалуйста, держи себя в руках. Откуда ты взяла, что он незаконнорожденный?.. Ладно, даже если это и так, Вацлав – не самый разумный выбор…

– Об этом все знают, Йегуда. Кроме него самого.

– Итак, мы обратимся за помощью к Карелу. Он будет совершать свой вечерний объезд, и мы подбросим ребенка обратно. Чуть позже Вацлав, который будет сидеть рядом с Карелом, увидит ребенка и спросит: «А это еще что?» «Я бы сказал, что это, как пить дать, ребенок», – ответит Карел… – вот что сказала бабушка Рохели, до той поры молчавшая. – Вацлав спрыгнет с телеги Карела, постучит в дверь священника. «Кого там еще принесло?» – спросит тот…

– Старый пьяница непременно приковыляет, раздраженный вмешательством в его искупление грехов.

– Отпущение, Перл, – поправил Майзель.

– Может статься, и то и другое, – заключил раввин.

Пока собравшиеся у стены заговорщики тепло прощались друг с другом, Рохель бросилась назад по проулку, а у входа в Юденштадт побежала вдвое быстрее, большими прыжками миновала могильные плиты кладбища, толкнула дверь комнаты, нырнула в постель, поскорее натянула на голову одеяло и громко засопела.

– Я знаю, что ты не спишь, – сказала бабушка, входя в комнату. – Тебе меня не одурачить, фройляйн Рохель.

Рохель высунула голову наружу:

– Зачем кому‑то нужно нас оговаривать, бабушка? Врать про нас?

– Эх, Рохель, Рохель… – бабушка тяжело опустилась на край своей кровати. – Мы другие – только и всего.

Рохель знала, что они другие. Знала, как к этому относиться. Но когда она смотрела на маленьких птичек, их различия были сущей радостью, а многоцветие нитей, которые она использовала при работе, рождало красоту. Ярко‑оранжевое солнце, бледная луна, синяя вода наделяли день и ночь смыслом. В глубине своего сердца Рохель тосковала по еще большему множеству различий, никак не иначе.

– Но, бабушка… положить мертвого младенца в нашу стену вместо того, чтобы как следует его похоронить…

– Ах, моя дорогая…

Глубоко вздохнув, бабушка с видимой неохотой объяснила Рохели, что среди тех, кто ненавидел евреев, вполне обычным делом было навлекать на них дурную славу и позор, подкладывая недавно умерших детей в стены еврейского квартала, с тем чтобы евреев можно было потом обвинить в убийстве. Какой бы возмутительной ни казалась подобная мысль, продолжала бабушка, хуже было другое. Считалось, что евреи – которые не вкушают даже крови животных – убивают христианских младенцев и используют их кровь для приготовления пасхальной мацы.

Рохель с трудом могла в это поверить. Правда, она слишком хорошо знала, что родная деревня ее матери была жестоко сожжена дотла без всякой на то причины.

– Карел никогда не стал бы такого делать. И мастер Гальяно нам помогает.

– Верно. Нет дурной и доброй веры, есть дурные и добрые люди.

– Правда, бабушка?

– Да, Рохель. Есть и те, кто введен в заблуждение, но о них лучше не говорить.

Тут бабушка приложила палец к губам, предостерегая свою внучку от того, чтобы говорить дурно о ком бы то ни было, лгать или еще каким‑то образом вести себя нечестно. Понимая, что не может до конца доверять своим побуждениям (ибо разве она только что не нарушила одну из заповедей, кормя крошками птичек?), Рохель решила отныне всегда быть хорошей. Если по правде, она каждый день молилась о том, чтобы найти силы соблюдать мицвот.[28] И теперь принялась оплакивать собственную слабость, несчастное мертвое дитя и весь огромный мир, который казался ей полным зла.

Гладя лицо и волосы Рохели, стараясь утешить ее и отвлечь, бабушка рассказала ей историю о царе Шломо и царице Савской. В свое время царь Шломо проявил доброту к одной пчеле, спас ей жизнь. А затем, когда царица Савская прибыла к нему в гости, она решила одурачить царя Шломо, своего друга, устроить все так, чтобы он не смог различить настоящие и искусственные цветы, которые смастерил ее умелец. Тогда Шломо, которого вообще нельзя было одурачить, призвал на помощь свою подружку‑пчелу. Та стала кружиться над настоящими цветами и тем самым спасла честь царя. Рохель засмеялась. Еще бабушка рассказала историю о повивальной бабке, которая сделала подмену – подложила здорового новорожденного мальчика женщине, которая еще не родила ни одного живого ребенка, а умирающего – женщине, у которой было много сильных, крепких детей. Затем тот сын, что стал единственным ребенком, полюбил девушку из той самой многочисленной семьи. Только на свадебной церемонии, когда был вызван дух повитухи, все выяснили, что жених и невеста – родные брат и сестра. Церемонию проводил рабби Ливо, и в пределах его могущества, его душевной благости оказалась способность заподозрить неладное и призвать повитуху из царства мертвых, чтобы та поведала правду.