Страница 32 из 39
Вот перечень:
Богатый образ св. Троицы, благословение Царицы — Инокини Марфы.
Перо из рубинов.
Чаша гиацинтовая.
Золотой корабль, осыпанный многими драгоценными каменьями.
Золотые бык, пеликан и павлин.
Удивительные часы с флейтами и трубами.
Три пуда с лишком жемчуга.
Шестьсот редких соболей.
Кипы бархатов, парчей, штофов, атласов…
Перечень не полный!
В комментариях не нуждается. А ведь это только задаток!
— Чудесно возвышенная богом! — обращается Сигизмунд к Марине и, обнажив голову, благословляет ее. — Не забудь, чем ты обязана стране своего рождения и воспитания, где нашло тебя счастье необыкновенное. Имей страх божий в сердце, чти родителей и не изменяй обычаям польским!
Марина на коленях благодарила монарха.
Все это пришлось не по душе Власьеву, который придерживался совсем иных норм этикета и, с точки зрения поляков, продолжал чудить. За столом отказывался от еды, несмотря на личное королевское приглашение, заявляя, что холопу неприлично есть при столь высоких особах, что с него довольно чести смотреть, как они кушают. Наотрез отказался посол-«холоп» и от танца с невестой.
— Дерзну ли коснуться ея величества!
Так вел себя человек, по русским меркам своего времени высокопросвещенный, «выездной», наделенный царем доверием и высшими полномочиями. Что же говорить о «диких» боярах, окружавших Дмитрия дома! За право быть холопами, повелевающими собственными холопами, они готовы были идти на любое преступление. Лишь на плахе, накануне встречи с тем, пред кем все равны, обретали эти люди подобие достоинства!
«Чудачества», однако, не повредили Власьеву в глазах Сигизмунда. Возможно, они лишь подтверждали представления короля о «простоте этого народа». Посол был гостеприимно приглашен на бракосочетание самого короля с австрийской эрцгерцогиней. Приглашение казалось многозначительным, за брачными связями между Москвой и Польшей, Краковом и Веной открывались перспективы большого, уже не родственного, но политического союза христианских держав «против турского», как писали в московских дипломатических грамотах.
Этими надеждами жил и Дмитрий.
Поход виделся царю весной, а пока в государстве идет к нему энергичная подготовка.
Разосланы распоряжения стягивать войска с севера. На пушечном дворе льют новые орудия, мортиры, изготовляются другие виды огненного боя.
Под Москвой построена специальная крепость, где постоянно тренируются воины — русские и иноземцы, одни в обороне, другие в штурмовых отрядах, меняясь местами.
Во всех боевых начинаниях царь принимает личное и самое активное участие.
Вот верхом стремглав подлетает он к крепости. Там идет пристрелка новых пушек. Ядра, выпущенные неумелой рукой, летят мимо цели. Дмитрий соскакивает с коня, сам становится к орудию.
Выстрел!
Разлетается, сверкая осколками, ледяная башня-мишень.
Еще выстрел. Еще. Снова точно.
Царь доволен, смеется.
— Вот так надо!
Тем временем стрельцы засели в крепость. Немцам предстоит штурм. Дмитрий с ними. Сражаются, понятно, оружием не смертельным — палками, замороженными снежками.
Однако… Кое-кто утирается кровью, на валу настоящая потасовка, царя в числе других сбивают с ног, он вскакивает, отбивается от града ударов, ему весело.
Ему это нравится.
Но обленившимся стрельцам, что сморкаются красным в снег, — нет.
А царь, не обращая внимания на недовольных, говорит, отряхивая снег:
— Так возьму Азов!
Знакомая картина, знакомые слова. Через девяносто лет повторит эти слова Петр.
Следует отметить и общее направление военной мысли обоих царей. Петр сделал базой южного похода Воронеж, Дмитрий назначил сборным пунктом войск Елец, куда заблаговременно начал собирать артиллерию. В отличие от бояр, эти цари не опасаются опереться на казачество, напротив, уверены в надежности пути по Дону. Оба понимают, что для серьезной борьбы с Турцией необходима опора, населенный тыл, которого не найти в пустующих степях. Позже, при Анне Иоанновне, в этом убедился Миних.
Дмитрий прозорливее, умнее своих бояр. Он удивляет думных людей быстротой соображения. Сама государственная боярская дума была им расширена до семидесяти членов и переименована в Сенат. Но и в Сенате, бывало, долго и нудно обсуждались пустяковые вопросы, а «сенаторы» в делах запутывались настолько, что и понять не могли, в каких дебрях очутились. Тогда поднимался молодой царь и с досадой в нескольких словах излагал суть вопроса. Или, напротив, говорил долго, убедительно и красноречиво, ссылаясь на исторические примеры, священное писание или на собственные наблюдения во время зарубежных странствий.
Одним это нравилось.
Другим — нет.
Бояр оскорбляли его смех и речь образованного, знающего дело человека.
— Сколько часов вы рассуждаете, и все без толку! Так я вам скажу…
Еще больше пугали сами идеи, мысли об отсталости Руси, о необходимости учиться у иноземцев, ездить в чужие земли, видеть, наблюдать, образовываться и «заслужить имя людей».
Он говорил:
«Я не хочу никого стеснять, пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свободною торговлею свое государство».
Людям предприимчивым это нравилось.
Начальным — нет.
Они привыкли обогащаться другими путями, ничего общего не имеющими с понятием свобода. У них были другие мечты, другие ценности, главная из которых — неизменность сонного паразитического быта.
Таким они хотели видеть и царя.
А он был не такой.
Даже в карете ездить ему было тягостно. Отличный наездник, он предпочитал передвигаться верхом, а на коня садился не так, как принято было. Царям подставляли в таких случаях особую скамью, поддерживали руками, усаживая в богатое седло. А этот схватит повод, обопрется о луку, и вмиг уже пляшет под ним горячий конь.
Да что верхом, пешком ходит! Пока сладко дремлют после обеда царедворцы, Дмитрий подхватится и «бегает из места в место», особенно привлекали его мастерские, заходил к художникам, золотарям, аптекарям, разговаривал на улицах с прохожими, пока не просыпались в ужасе придворные, не видя на месте государя всея Руси. И начиналась паника: где царь? Искали по всему городу, находили и вновь пленяли, попрекая унижением монаршьего достоинства.
Холопье понятие о достоинстве воплощается в обряде.
Неизменность обряда — символ устойчивости и благоденствия.
Нарушение обрядовой формы даже в малом — катастрофа.
До чего доходило! В четверг на шестой неделе великого поста за царским столом подали телятину. Вскипевший злобой, недавно помилованный и возвращенный Шуйский, забыв об осторожности, подал голос:
— Не должно потчевать россиян яствами для них гнусными!
К нему тут же примкнул другой ревнитель «чистоты» Михайло Татищев. Этот распоясался настолько, что пришлось думного дворянина вывести из-за стола.
Возмущенный наглостью Дмитрий хотел сослать Татищева в Вятку. Вступился Басманов, злой рок заставил его защитить человека, под ножом которого ему суждено погибнуть!
На защиту православия поднялся и бывший касимовский хан и магометанин, обласканный Дмитрием марионеточный царь-старец Симеон Бекбулатович. Слепой Симеон разглядел, что Дмитрий склоняется к латинству, и призвал истинных сынов церкви умереть за ее святые уставы. Юродивого «царя» пришлось удалить в Соловецкий монастырь, но слухи насчет «латинства» не утихли.
Был ли все-таки Дмитрий тайным католиком?
В делах его мы не видим никаких тому доказательств Скорее, напротив.
Даже в Польшу, во Львов, православному духовенству послано им на триста рублей соболей для сооружения церкви с посланием:
«Видя вас несомненными и непоколебимыми в нашей истинной правой христианской вере греческого закона, послали мы к вам от нашей царской казны».
В самой Москве «повелением благочестия поборника и божественных велений изрядна ревнителя, благоверного и христолюбивого, исконного государя всея великия России, крестоносного царя и великого князя Дмитрия Ивановича» печатается «Апостол».