Самозванец

Там, на востоке, несть им конца.

А на юге?

Еще накануне царского венчания, весной 1598 года, Борис Годунов вынужден был собрать под Серпуховым огромную, чуть ли не в полмиллиона армию, чтобы предотвратить набег хана Казы-Гирея. Так вот где проходила надежная граница — по Оке! Борис отодвинул ее южнее, но не мог исправить роковую ошибку Грозного, повернувшего рати с Волги на Запад.

О предпочтении Прибалтики, «окна в Европу», сказано и написано предостаточно. Кроме причин чисто политических, сыграл роль и своего рода психологический барьер. Юг находился в ином, непривычном русскому человеку природном поясе. Русь еще страна по преимуществу лесная, лес в помощь, он не скупится на древесину для жилья, кормит и людей и скот, дарит мед и зверя, оберегает чащобами от недруга, в отличие от голой, искони враждебной степи, раскаленной летом, пронизанной холодными ветрами зимой.

Одним манила степь. Правда, не всех, а только отважных, сильных духом. На степном раздолье трудно было представить жизнь зависимую, холопскую, крепостную. Тот, кто предпочитал свободу привычным «удобствам», в стремлении к новой жизни преодолевал историческую инерцию. Смельчаки увлекали последователей. Понятия степь и свобода соединялись теперь в умах, как раньше степь и неволя, иго. Но могла ли эта новая степь привлекать начальных людей? Меньше всего! Плодородные ее возможности были еще скрыты, выгод она пока не сулила, зато опасностей много.

Иное дело Прибалтика. Вот где за царскими «отчинами» маячили новые вотчины, то есть населенные покоренным народом, давно освоенные, заманчивые земли. Там богатство и порядок, туда не придут следом беспокойные бунтари. И «начальные» были правы по-своему. Когда через сто пятьдесят лет Прибалтику удалось наконец заполучить, пусть и не в помещичьи руки, разве стала она источником тревог для крепостнического правительства? Нет, не оттуда поднялись Разин и Пугачев.

Так, помимо других обстоятельств, корысть и кастовые опасения начальных людей помешали своевременному решению важнейшей национальной проблемы — выходу к южному теплому морю. Момент был упущен. Потом за эту ошибку будет платить Петр, начавший битву за море с юга и не пробившийся к морю, потому что начал слишком поздно и одновременно слишком рано. Поздно, потому что Турция уже утвердилась от Азова до Измаила, рано, потому что Россия не была еще сильнее Турции. В результате унизительная горечь Прутского похода, срытые укрепления Таганрога…

А поправлять придется Румянцеву, Потемкину, Суворову, Орлову, Ушакову, многим тысячам офицеров и крестьян в солдатских и матросских мундирах. Двести лет потребуется, чтобы исправить ошибку, плод самодурства тирана и алчности «начальников».

Дмитрий хотел исправить много раньше.

За сто лет до Петра, в начале семнадцатого века, возможности, упущенные Грозным, были еще не окончательно потеряны. Правда, силы Порты возросли, но действовали они в основном на западном фронте, на главном европейском направлении. Однако ударить на восточном без союза с Польшей было невозможно, хотя бы потому, что Республике принадлежал магистральный путь на юг, по Днепру.

Союз в великом деле — раз и навсегда ликвидировать турецкую опасность, понести христианские знамена в контрнаступление, чтобы на самом Босфоре сокрушить врага всей Европы, — таков грандиозный замысел, в тени которого должны были померкнуть как прежние эгоистические распри между братскими народами, так и новые споры и разногласия между королем и цесарем.

Первого ноября 1605 года в Краков ко двору Сигизмунда с многочисленной благородной дружиной прибыл Великий Посол русского царя, недавно пожалованный окольничим, а также вновь учрежденным званием Великого Секретаря, известный нам Афанасий Власьев, тот самый, к кому обращался с мрачными пророчествами «мудрый старец» по случаю появления кометы. Пророчества, как видим, сбылись, но Власьев от этого пока только в выигрыше. Карьера его развивается по восходящей при третьем уже царе. Еще при Федоре он ездил в Австрию, вел переговоры с кесарем и при Годунове. Любопытно, что второе путешествие в Западную Европу Власьев предпринял морем, из Архангельска в Гамбург, а оттуда вверх по Эльбе в Прагу, где находился император. Другими словами, перед нами человек не только многоопытный, но просвещенный, не новичок при европейских дворах, облеченный доверием государей. Между прочим, вместе с Салтыковым встречал он несчастного принца датского, жениха несчастной Ксении Годуновой, чьи бедствия, увы, еще не кончились. Существуют любопытные предположения и о том, что именно Власьев во время переговоров с Сапегой сыграл какую-то важную роль в будущем самозванца. Так или иначе, заслуги его, явные и тайные, щедро признаны, а доверие оказано почти неограниченное. Ведь Великому Секретарю поручено заменить самого царя на церемониях обручения, которого ему и предстоит добиться в ходе своего посольства. Через двести лет с подобной миссией в Вену отправится Коленкур, чтобы представлять Наполеона при бракосочетании с Марией-Луизой…

Но прежде всего Власьев официально оповестил Сигизмунда о счастливом воцарении Иоаннова сына.

Известие, хоть и давно известное, было принято благосклонно.

Затем Власьев сообщил о главном замысле своего государя — его намерении низвергнуть державу Оттоманскую, завоевать Грецию, Иерусалим и Вифлеем, то есть вернуть западу христианские священные земли.

Замыслено, конечно, с избытком, но демонстрировало решимость и силы молодого царя.

Вопрос о войне не мог, естественно, быть решен сразу, зато в вопросе о браке решили не медлить. Была, правда, и здесь некоторая деликатная сложность. Сигизмунд намекнул Власьеву, что русский государь может вступить в брак и более соответствующий его положению. Возможно, речь шла о сестре самого короля. Но, очевидно, такой вариант был в Москве предусмотрен, потому что Власьев без колебаний отверг заманчивое предложение, ибо, как было сказано, «царь никак не изменит своего обещания и намерен разделить престол с Мариной из благодарности за важные услуги, оказанные ему во дни его несгоды и печали знаменитым ее родителем».

Формула очень емкая. Тут и верность слову демонстрируется и готовность выполнить взятые обязательства, однако сугубо великодушно, «из благодарности»!

«Стыдно мне пред гордою полячкой унижаться!»

Сговор совершен.

Десятого ноября в присутствии короля, сына его Владислава, сестры, шведской принцессы Анны, литовского канцлера Сапеги и множества других высоких лиц кардинал Польский совершает торжественный обряд обручения.

Так воспета в стихах невеста.

И в самом деле, в белой одежде, с короной в волосах, усыпанная драгоценностями, она блистает в этот счастливый час.

Знать бы, чем все это кончится! Но знать свой завтрашний день не дано никому, и все счастливы или рады и веселы. Посмешил сановников преданный царю Власьев. На обрядовый вопрос, не обручен ли Дмитрий с другою невестой, и. о. жениха неожиданно ответил:

— А мне как знать? О том мне ничего не наказано.

В обряде произошла заминка. По свидетельству очевидца, присутствующие «подивились простоте этого народа». Пришлось вопрос повторить.

— Если бы обещал другой невесте, то не послал бы меня сюда, — отрезал Великий Посол, досадуя на дотошных поляков и видя в обычной формуле покушение на личную жизнь цесаря.

Впрочем, не меньшее уважение проявил московский дипломат-европеец и к будущей царице — не посмел взять Марину просто за руку, как было положено жениху, но обернул свою руку чистым платком.

Так или иначе, обряд был благополучно завершен, после чего последовал «великолепный стол». Можно сказать, что подлинным украшением стола оказались не блюда и вина, которых было, конечно, предостаточно, но дары, подносимые невесте, сидевшей за столом рядом с Сигизмундом.