Бремя

— До свидания, Фома. Приезжай как-нибудь еще. Мы скоро подсолнухи и картошку садить начнем... Нужна будет подмога.

— Обязательно приеду. Может, с мамой. Она у меня — славная, только болеет часто...

— Конечно, приезжай с мамой. Обязательно приезжай с мамой...

Несса поймала себя на том, что тоже не хотела, чтобы Томас вот так ушел, все вертелся у нее в голове и не давал покоя один вопрос, и она сомневалась, спросить — не спросить, опасаясь показаться бестактной, и все же спросила:

— Томас, а почему ты тогда, в ту ночь увез друзей?

Томас посмотрел — в первый раз за все время их разговора — прямо в глаза Нессе и ответил:

— Вспомнил что-то. Про отца... — голос его прервался от волнения. — Не он мне рассказывал, а мать. Папа ведь не должен был испытателем стать... Он — самый младший в семье, у него, наверное, человек двенадцать братьев и сестер. Все — в Ирландии живут. Я своих дядей и тетей даже по именам не помню. Но бабашку хорошо помню. Вот эта моя ирландская бабушка хотела когда-то, чтобы отец духовную семинарию окончил или что-то в этом роде. Говорят, традиция такая у них — младшего ребенка, особенно если он в воскресенье родился, в церковь отдавать... Не знаю, почему тогда вдруг о том подумал. Отец ведь тоже мог монахом быть или еще кем-то там... Из тех, кто за всех молится... И мог бы вот также выйти, как матушка в ту ночь — безоружный, с одной молитвой...

Ванесса стояла пораженная — не столько тем, что ошиблась в своем предположении в точности всего лишь на одно поколение, но тем, как осветилось изнутри лицо мальчика, пока он говорил — и без того нежное и белое, оно сияло, как молодой ручей на солнце.

Томас попрощался еще раз и повел свой велосипед со двора, поддерживая его одной рукой, как послушное животное, у дороги остановился и оглянулся. Ванесса смотрела ему вслед; видно, что он ожидал этого и радостно улыбнулся.

* * *

От Анжелики Ванесса узнала, что суд по делу в приюте назначен на июль, и Робин до тех пор останется в предварительном заключении в одной из загородных тюрем. Несса записала адрес. Записала подробно и как проехать на кладбище в Бронксе, где похоронили Магдалину, и уже не могла откладывать дальше свою поездку. Воспоминания о Магде ничуть не поблекли, и боль, связанная с утратой, не утихла, но все чаще теперь появлялось чувство, что любимая подруга не умерла, а живет где-то, почему-то совершенно инкогнито, ожидая окончательного, радостного возвращения.

«У Бога мертвых нет, — говорила матушка Агафья, когда Ванесса делилась с ней своими чувствами. — У Бога все живы. Духовное сердце человека и здесь, и в Царстве Божием, все то же, и если здесь научилось любить, и там его любовь ждет».

Неужели правда, что никто не умирает полностью? И сама она не умрет? Неужели эта тугая земная спираль — изо дня в день, от мысли к мысли, от намерения к намерению — поднимает ее дух туда, где нет смерти?

* * *

Ванесса спала мало. Так много нужно было уразуметь и принять в сердце из коротких, но пронзительных бесед с матушкой. Жизнь в согласии и с людьми, и с природой, особенно ощутимом в монашеском обитании, открывалась ей теперь с иных сторон и будоражила, побуждала к бодрствованию. В ночь после встречи с Томасом она и вовсе не уснула. Неполная луна смотрела в приоткрытое окно, горела ало, звезды мерцали млечно, земля пахла пряно; Несса оделась и вышла на крыльцо. Было очень тихо, и прозрачная тишина знала о ней все, так что можно было вполне довериться.

«Магда, золотко, как ты там? — вслух сказала Несса.— Я ужасно скучаю...».

Матушка Агафья, похоже, даже не ложилась, показалась в проеме двери — глаза ясные: посмотри в них — они тебе правду скажут...

— Мне нужно ехать в город... — сказала Ванесса почти шепотом, будто не хотела разбудить кого-то, хотя никого, кроме их двоих, не было вокруг на пару миль, по меньшей мере.

— Конечно, — согласилась матушка, словно ждала этого разговора, и опустилась на ступеньки. От нее исходило ровное, уютное тепло. С ней всегда было хорошо сидеть вот так рядышком: наступала мгновенная, блаженная гармония с тем, что внутри, и с тем, что снаружи. — Конечно, нужно ехать. На днях оказия будет в город, один наш прихожанин собирается, попросим, довезет вас. И обратно тоже...

— Спасибо, — Несса взяла матушкину руку и поцеловала. Один Бог знал, как любила она ее в эту минуту. И минута потом растянулась на всю жизнь...

Через два дня около семи утра, Питер Скотт, давнишний друг и помощник монахинь, низкорослый, крепкий на вид, с седоватой, круглой бородой и такой же круглой рыжей головой, средних лет американец заехал за Ванессой. Он собирался навестить сына и внуков в Нью-Йорке и остаться там на три-четыре дня. Несса взяла несколько двадцаток из сбереженных, но так и не растраченных на дорогу домой денег, оставшихся в неприкосновенности, благодаря подругам по ночлежке, собрала небольшую сумку со сменным бельем, предполагая снять на трое суток комнату в том же дешевом мотеле, где однажды ночевала в пору своей бездомности и где так головокружительно захватила ее врасплох мечта об Артуре, воплотившаяся на рассвете в трепетную иллюзию.

Питер сначала рассказывал о себе, о нехитром житье-бытье одинокого, немолодого мужчины, давно потерявшего жену, воспитавшего и поставившего на ноги единственного сына. Православная вера и внуки составляли теперь его основную радость и надежду. Было еще небольшое хозяйство, которое он называл в шутку «дачное развлечение», где среди прочего он выращивал малину. Знал он несколько слов на русском, из которых особенно ему нравились «да» и «нет», так что повторял их кстати и некстати и при этом посмеивался, то ли над непривычным звучанием слов, то ли над своим американским произношением.

После второго съезда с хайвэя для небольшого отдыха, когда до города оставалось чуть меньше трети пути, Питер вдруг замолчал, наверное, задумался о внуках, предвкушая встречу с ними, или, может, вспомнил молодость — первую и последнюю свою возлюбленную, потому что с лица у него не сходила добродушная, смягченная влагой глаз улыбка.

* * *

Клерк в мотеле смотрел пристально, изучающе: чем-то эта леди напомнила ему другую, которая снимала несколько месяцев назад комнату и почти всю ночь разговаривала с кем-то, хотя никого с ней не было — и он подходил к двери и прислушивался, но ничего не мог разобрать и стучал осторожно, тревожась, спрашивая, все ли с ней в порядке, не нужна ли помощь, но она ему так и не ответила, а утром вышла отдохнувшая, сияющая и, не попрощавшись, грациозно и воздушно вылетела, будто подхваченная легким ветром, из мотеля на улицу. Клерк решил тогда, что леди, вероятно, полусумасшедшая, но в меру и не буйная, к тому же удивительно привлекательная внешне, хотя одета плохо и без прически. Он вглядывался теперь в эту новую посетительницу, пожелавшую снять номер на первом этаже, и не мог отделаться от мысли, что это та же самая женщина, только с трудом узнаваемая по причине, похоже, недавних, портящих ее лицо красноватых рубцов на щеках. Несса же клерка не помнила совершенно, и на этот раз очень приветливо ему улыбалась и даже поинтересовалась, как у него идут дела.

Отдохнув после дороги, она вышла из гостиницы и села в автобус.

Потом спустилась в сабвей, потом шла пешком несколько безлюдных кварталов, наконец, увидела длинные железные ворота перед кладбищем, купила у полусонного индуса оранжевые розы... и тут слезы подступили, уже не видела, куда идет, уже хотелось упасть на колени и ползти, и плакать, выплакать всю без остатка реку печали, текущую в ней.

В какой-то момент она поняла, что пришла. Возле свежей, всей в цветах могилы, стояли двое — мальчик и мужчина, оба со склоненными головами, взявшись за руки. Нессе показалось, что они молятся, и она осталась стоять в стороне. Через несколько минут мальчик оглянулся, почувствовав ее присутствие. Глаза у него были большие, грустные, луч солнца пробился к зрачкам и вызеленил их до бирюзы.

— Леди Ванесса, это вы? — Джонни вглядывался в знакомое, и все же чем-то другое лицо.