Страница 108 из 170
Конечно же, это было адресовано Лаки, но что бы шутка ни значила, она вызвала у Лаки мощнейшую, несоразмерную и абсолютно неожиданную реакцию. Она глянула на него, вскочила и тут же ударила его по лицу зажатой в руке сумочкой. На мгновение он ослеп. Замок сумки перебил кожу на переносице, и он почувствовал, как по лицу течет кровь. Он зажал порез пальцами и жалобно пискнул, пытаясь обратить случившееся в шутку: «Эй, смотри-ка! Мне больно!»
При виде крови глаза у нее расширились, но тут же сузились. «Ты паршивый сучий сын», — только и сказала она и ушла с террасы. Остановив кровь носовым платком, Грант смеялся и пожимал плечами, но в глубине души, в самой ее сердцевине, где гнездилось ошеломление и удивление, он уже начал думать, пытаясь понять и проанализировать, что он мог такого сказать, что вызвало столь поразительную реакцию. Что заставило ее так мгновенно перемениться и взорваться? Но в то же время он рассердился и смутился. Он остался за столом. Когда он вернулся в номер, ее там не было.
Еще днем Лаки получила местную телеграмму от пожилой четы, которую она знала еще в Сиракузах, это были друзья ее матери, которые путешествовали по Карибскому морю на теплоходе и оказались на сутки в Кингстоне. Известие о ее браке просочилось домой через «Тайм» и телевидение, и этой чете очень бы хотелось встретиться с ней и ее мужем. Когда она показала телеграмму Гранту, он сделал гримасу, и она согласилась с ним, решив не встречаться. Сейчас Грант был уверен, что именно туда она и отправилась, так это и было. Она прошла через внутренний дворик отеля во внешний двор около дороги, где всегда было два-три местных побитых такси, шоферы которых повсюду болтались и сплетничали, причем вид у них был такой, будто они от всей души надеются, что пассажиров у них никогда не будет. Лаки села в машину и уехала в порт, где на ночь пришвартовался большой корабль, а его пассажиры могли осмотреть Кингстон, остров Ямайка. Холодная ярость и какая-то опустошающая боль от страха овладели ею. Вот, он снова назвал ее шлюхой или фактически сделал это, да еще и при посторонних. При ее друзьях.Чего ожидал от нее этот сучий сын? Она не может переделать прошедшую жизнь, не так ли? Может быть, кое-что в ней сейчас ее не радовало. Но этот ничтожный, презренный сучий сын. К черту его. Но когда она встретилась и поговорила с супружеской четой из родного города, пустота в душе и боль от нее стали почти бездонными. Их акцент, их способ мышления, их глупость, их добраяглупость и бесчувственность вызвали в сознании целый поток воспоминаний о жизни в этом городе. Кто мог бы вернуться туда и жить так? Это все равно, что сознательно обречь себя на медленную смерть. Она ушла от них раньше, чем рассчитывала, в одиннадцать тридцать, поймала такси и уехала в отель, но, конечно, Гранта в номере уже не было. Он посидел немного, а потом вернулся в бар напиваться со своим другом Дугом, и к черту ее. Ладно, к черту его, она не знала, что он в баре, и легла спать. Легла спать, снова ощущая, как ее окутывает толстый слой горячего, студеного льда.
Это был еще тот вечер. Еще до того, как пойти в номер, Грант заметил, что Жак Эдгар и его компания уже уехали из Краунта, и им овладел болезненный ужас. Если она это сделала, он изобьет ее до смерти. Изобьет и выбросит эту проклятую задницу. Она до обалдения красива. Дуг сидел в баре, как будто ждал его прихода. Его француженка ушла спать. Она просто и хладнокровно использовала Дуга физически, как и он ее. Яростный, обиженный и несчастный, как никогда в жизни, Грант при изощренном потворстве Дуга принялся шутить, дразнить Рене и Лизу своим поврежденным носом. Подмигнув Дугу, он заговорил о том, какой виноватой почувствует себя Лаки, если вернется и увидит, как сильно она его поранила. Отсюда логично вытекал следующий шаг — достать перочинный нож и попросить Дуга надрезать нос дальше — чуть-чуть, только чтобы Лаки удивилась еще больше. Белиберда, конечно, но он почему-то почувствовал себя лучше. И все это время она спала наверху, и ей снились дурные, тревожные сны о нем, но он, конечно же, не знал этого. Дуг исполнил приказ, достал нож и начал напоказ пробовать остроту лезвия. «Вы бы видели, как этот парнишка затачивает ножи!» — ревел он. Рене знал, как хорошо делает это Грант, поскольку Грант, проходя через кухню, всегда их затачивал, пока двое поваров-ямайцев не порезались, так что он вынужден был прекратить это занятие. «Он так умеет затачивать ножи, что ими можно бриться. Давай! Давай сюда, Рон! К свету! Я не хочу ошибиться!» Паршиво было так поступать с ними, ведь оба они были такими милыми, они ведь искренне верили, что он хочет это сделать, так что впали едва ли не в истерическое состояние. Но он напился. И Дуг напился. А он к тому же, до боли в чубах, был несчастен. Под конец он, конечно, позволил отговорить себя от такой ужасной шутки.
Чуть позднее, но насколько позднее, он не помнил, они с Дугом вышли пописать под пальмами в лунном свете и на мягком морском бризе. Прислонившись к пальме, Дуг медленно соскользнул влево и хлопнулся на спину. Несколько секунд он лежал тихо, а потом, как будто падение что-то включило в нем или пробило какую-то плотину, он неожиданно подлетел на ноги и, как идиот, запрыгал. «Я поимел твою шлюху, Грант! — ревел он изо всех сил. — Я поимел твою шлюху! Я трахал твою шлюху! Я трахал твою шлюху, Грант! Так-то вот!» Грант едва не налетел на него. В какое-то мгновение в затуманенном пьяном сознании пронеслась мысль, что Дуг говорит о Лаки. Но, конечно, это не Лаки. Это Кэрол Эбернати. И Грант обнаружил, что ему наплевать на все это. Чего Дуг ждал? Что он огорчится? Сойдет с ума? Ясно,что это произошло после того, как он с Лаки улетел из ГаБей, и ревности было до огорчения мало, чтобы проявить ее. Он ощутил смущение от того, что Дуг вообще упомянул об этом. Не зная, что делать, он просто стоял и глазел на него. Дуг вскоре замолчал, и они стояли, уставившись друг на друга. А затем, но молчаливому согласию, они повернулись и молча пошли в отель. На следующий день Грант даже не был уверен, помнит ли Дуг об инциденте.
Было уже поздно, и Сэм всем своим видом показывал, что хочет закрыть бар. Так что они выпили всего по одной. В номере он обнаружил, что Лаки вернулась и спит в постели.
Если она и проснулась, то промолчала. Как и он. Положение оставалось почти таким же и на следующее утро — если не считать необходимых вежливых фраз в присутствии других людей, — и весь день, и весь пикник на борту вплоть до того самого момента, когда он с Бонхэмом прыгнул в воду.
И вот теперь он здесь, и вовсе не думает об этом, а лежит на глубине пятнадцать футов, запутавшись в эту проклятую рыбацкую сеть, в тридцати футах от едва видимого Бонхэма, поблескивающего подводным резаком. Как, господи же ты мой, боже, мог он попасть в такую идиотскую заваруху?
В мутной воде он не видел Бонхэма, только резак, и отчасти именно поэтому попался в западню. Плохая видимость. Но дело-то в том, что он все время оглядывался, проверяя, нет ли на хвосте у него акулы или чего-нибудь в этом роде, вот и заплыл сюда. Может быть, он смог бы раньше ее увидеть. Он ощутил лишь легчайшее прикосновение к уху, затем к плечу, а затем он сразу оказался полностью запутанным в сети так, что и руки были прижаты к бокам. Нельзя было поверить, что все произошло чуть ли не в мгновение ока. Один конец сети зацепился за камни на дне, грузила и поплавки были сняты, и она плавала в трех-четырех футах над дном, где ее выбросили за борт какие-то идиоты. То, что они так сделали, было опасным и беззаконным, но сейчас от такой мысли мало проку. Он попытался плыть, но в итоге еще больше запутался, теперь уже ноги с ластами были зажаты. Он попытался правой рукой достать нож из пожен на ноге, отстегнул застежку, вытащил нож, и он тут же выскользнул из пальцев и утонул в донном иле. И вот сейчас он испугался по-настоящему. Потому что теперь оставалось только лежать и ждать, что Бонхэм его заметит.
Но если Бонхэм его не видел? Что, если Бонхэм сразу начал работать и будет работать, пока не кончится воздух, и он не поплывет наверх за новым баллоном? Как же, твою мать, мог он залезть во все эти дела? Какого черта он хотел стать ныряльщиком? Черт подери!