Не страшись урагана любви

— Ну, вот так-так, милая, если б я знал, что ты чувствуешь себя отключенной, я бы... — Он сделал жест, будто хотел ее обнять.

— Нет! — выкрикнула она. — Не делай этого! Это ничего не изменит! Я пытаюсь серьезно поговорить с тобой. Не только Бонхэм. Ты. Я из-за тебя волнуюсь.

Он развернулся и сел на край кровати, когда она отошла от него. Он сидел абсолютно голым, руки свисали между коленями, пока она продолжала говорить. Когда же; она замолчала, он глянул на нее сверкающими глазами, лицо почти как у животного, а голос был голосом другого человека. Что с ним могло случиться? За такое короткое время?

— О'кей. Я возьму это на заметку. Подумаю. Но эти мои деньги... И если я хочу вложить немного в судно Бонхэма, то я, мать его так, сделаю это. Ты, твою мать, усекла?

Лаки отпрянула и уставилась на него. Таким она его никогда не видела. Положительно, он был почти в исступлении, как животное.

— И раз уж мы жалуемся, то у меня, твою такую мать, тоже есть парочка жалоб. Я хозяин этого дома и устанавливаю пару правил. Ты прекрати флиртовать с этим проклятым Гройнтоном — или я оторву твою проклятую голову, да и его тоже. Да к тому же, не надо мне встреч с твоими проклятыми экс-друзьями. Точка. Иисусе! Я не могу вынести рукопожатий с этими сучьими сынами. Мне хочется вымыть свои вонючие руки. У меня желудок слабит от этого. Я очень ревнив.

У Лаки было ощущение, что ей дали пощечину, щека даже заболела, а голова опустела. Как будто ее со всех сторон окружила глыба горячего, пылающего льда. Она сказала:

— Ты чертовски неплохо знал, что почти точно встретишь здесь Жака, когда ехал сюда. И насколько я понимаю, ты, наверное, до конца жизни встретишь много других. Так что лучше привыкнуть, — холодно сказала она. — Что я, по-твоему, должна была делать, даже не здороваться с ним?

Ее муж ухмыльнулся. «Конечно, — сказал он. — Почему бы и нет? — Потом он рассмеялся. — Я хочу, чтобы ты дала список всех мужчин, которых трахала. Завтра же. Это приказ, — он хихикнул. — Тогда я буду знать, кому не подавать руки. Господи, может, тут их целая дюжина околачивается».

— Ты никогда его от меняне получишь, сучий сын, — услышала Лаки свой холодный голос.

— А, заткнись и ложись спать. Оставь меня в покое, — и он вытянулся на постели и натянул на себя простыню. Напряженно, как человек, шагающий среди куриных яиц, она обошла его, подошла к своей половине сдвинутых вместе двойных кроватей и легла, напряженный, замороженный камень.

— Дерьмо, как будто я женился на проклятой шлюхе, — сказал приглушенный подушкой незнакомый голос. — Именем Бога.

— Денег я не брала, — холодно ответила она. Она услышала, как он зашевелился, и быстро добавила: — кроме Рауля, и ты знаешь, что он хотел жениться на мне.

— А, заткнись и оставь меня в покое.

— С удовольствием, — ответила Лаки. Она никогда не чувствовала себя настолько замороженной. Он сознательно бил в самое чувствительное место. Сознательно. Или нет? Она лежала и думала, что она может ему сделать. Когда она, наконец, засыпала, то насколько она помнила, думала о том, что это их первая настоящая ссора. Насколько она понимала, ссора могла быть и последней.

Он проснулся в четыре тридцать. Он еще спал, но стонал и скрежетал зубами. Он был суров. Лицо покрылось потом, кулаки сжимались и разжимались, ноги подергивались и дрожали.

— Рон! — сказала она. — Рон! — и коснулась его плеча. Он с диким взглядом вскочил.

— Что такое? В чем дело? — говорила она.

— О, снова этот кошмар, — через секунду сказал он приглушенным голосом.

— С рыбой?

— Да.

— Я думаю, ты сумасшедший, — прошептала она. Рон не ответил. — Но сегодня ты не испугался, так?

— Нет. Нет, — признался он. — Сегодня я не испугался.

— Что же тебя тогда тяготит?

— Думаю, потому что я сейчас боюсь, — сказал он. Через секунду он лег, а потом, повернувшись к ней, слегка прикоснулся к ее плечу. Через мгновение она накрыла его ладонь своей. А вскоре они занялись любовью, а потом лежали, прижавшись друг к другу в темноте.

25

Следующее утро было серым и сырым, погода испортилась. Ветер стал юго-юго-восточным. С холодной веранды Гранд Отеля Краунт, выходящей на юг, видны были облака — тяжелые, почти без просветов, из которых временами по всей их длине падали косые синие полосы дождя, они протянулись по всему небу, до самого горизонта на юг и на восток. Если ветер посвежеет — а так оно и было — Джим Гройнтон еще в восемь утра подумал об этом и перегнал катамаран на стоянку и решил не выходить сегодня. Когда Гранты спустились завтракать на крытую террасу в десять тридцать, красно-белые скатерти уже полоскались на ветру, который загнал внутрь менее отважных, например, Бредфорда Хита, а Гройнтон со своей лодкой уже исчез.

В одиннадцать пошел дождь. Вскоре в чужой машине появился Бонхэм. Он не собирался откладывать посещение шхуны на другой день, получше и посолнечнее, так что, быстро набившись в машину Бонхэма и машину отеля, которую Рене одолжил Гранту, большая, уже слегка промокшая компания уехала. Кажется, ни у кого не хватило мужества сказать Бонхэму, что они не хотят ехать.

По-своему (поскольку плавания не было) это был хороший день для посещения гордости и радости Бонхэма. Но во всех остальных отношениях. Впрочем, Бонхэма это не тревожило.

Судно — корабль — стояло у маленькой пристани неподалеку от Ройал Яхт-клуба на обращенной к острову стороне гавани. Бонхэм привез их, а потом все они помчались под крышу лодочной станции, все — да, но только не Бонхэм. Он шел медленно. Писательница с мужем и молодой аналитик с женой-художницей, теперь уже близкие друзья Грантов, не были моряками, следовательно, не привыкли ходить промокшими даже под умеренным дождем. Весь визит они просидели в большом, затхлом, старом сарае, лишь изредка поглядывая на шхуну через большие раскрытые двери. Только Грант и Бонхэм не обращали внимания на дождь. Гранту он, кажется, даже нравился, как будто то, что он карабкается по лестнице на скользкую палубу под дождем, больше сближало его с насквозь просоленными моряками. Дуг пошел за ними на борт и таскался повсюду следом, но его лицо и фигура напоминали мокрого сердитого кота. Сейчас он нашел хорошенькую блондинку, француженку средних лет, эмигрантку с Гаити, остановившуюся в отеле, которую он прихватил сюда с собой. Эта леди оставалась в сарае с нью-йоркцами и вид у нее был далеко не счастливый. Но Лаки Грант пошла с моряками. Надев теннисные туфли без носков, шорты, шерстяную безрукавку и старую желтую шляпу Бонхэма, она лазила со всеми по судну, проверяя фок-мачту, глядя на огромную грот-мачту и ее оснастку, изучая внутренности корабля, и промокла, так что, как они точно определили, это было всего лишь хорошим спортивным упражнением.

Грант мог все это прочитать в ней. Странно, но за эти несколько дней после брака, из-за некоей духовной алхимии близкой сексуальности, они как бы стали одной личностью, двумя глазами одной головы, так что в каждую данную секунду каждый из них точно знал, что чувствует или думает другой. Грант ухмыльнулся, высоко оценив ее усилия. В ответ она улыбнулась.

На старом корабле — а это был корабль, стоило только забраться на палубу и оценить размеры грот-мачты, это вовсе не лодка, не суденышко — нечего было особенно смотреть, разве что эксперту. Шестьдесят восемь футов длины — не очень-то разгонишься с удобствами, и этот факт сразу же стал очевидным, как только они спустились внутрь и увидели каюты. Из открытой кабины через люк пятиступенчатая лестница вела в главный салон, который они вчетвером полностью заняли. В центре его стояла грот-мачта, стол с откидными сиденьями был построен вокруг нее. Когда сиденья откидывались, то не то что пройти, но и сесть или встать нельзя было, так что все это напоминало закусочную. Со стороны левого борта, впереди салона, отделенная переборкой, стояла открытая одинарная койка, которую можно было вытянуть в центральный проход и сделать двойной. Со стороны правого борта, вытянувшись до середины судна, так что центральный проход шел ближе к левому борту, располагалась «главная каюта» с отдельной дверью. В ней была трехчетвертная кровать, но между ней и переборкой можно было только протиснуться, да и то боком. И хотя здесь была отдельная дверь — для «интимности» — переборка лишь на две трети доходила до потолка, иначе не было бы вентиляции. Стоя в «главной каюте», по диагонали можно было хорошо видеть койку слева.