Не страшись урагана любви

— Мужики, никогда не был так рад глотку свежего воздуха, — смеялся Джим.

— И я, — сказал Рон, — но ты почти вдвое больше был под водой. Я бы никогда не смог столько продержаться.

— Старина, ты достаточно долго там пробыл, — сказал Джим. К тому времени, когда они могли дышать, окунь почти прекратил сопротивление. — Что в них самое хорошее, так это то, что они быстро выдыхаются.

Лаки вдруг разрыдалась. По мере того, как жизнь покидала большую рыбу, все ее цвета тоже исчезали, как будто сама жизнь действительно была цветом, и теперь это только кусок мертвого коричневого мяса, воняющий рыбьей слизью.

— Вы все мерзавцы! Для чего вы ее убили? Она вас не трогала! Она хотела убежать!Негодяи!

— Милая, милая, — успокаивал Рон. Он обнял ее. — Это всего лишь рыба.

— Не думайте, что она не убивает, — мягко сказал Гройнтон. — Как вы думаете, что она ест?

— Она чуть в обморок не упала, когда вы, ребята, заорали, — услышала она объяснение Дуга. — Она перепугалась. Подумала, что это несчастный случай.

— Причем здесь это! — плакала она. — А что ты говоришь, — обратилась она к Гройнтону, — какое мне дело, убивает она или нет? Считается, что вы люди! Цивилизованные люди! Человеческие существа! Вы же не рыбы? Или рыбы? — Но она уже переставала плакать. — Тебя самого могли убить, — сказала она мужу. Это было смешно. Обычно она не думала о нем как о «муже».

— Невозможно, — сказал Рон, все еще обнимая ее. — Честно, наверное, не могло. И посмотри на эту рыбу. Мы сумеем два-три дня кормить весь отель.

Теперь она вытирала глаза об его плечо.

— Пусть рыбаки добывают рыбу. Они для этого и существуют. Они этим живут. Но нет, вы должны убивать. Она была красивой, эта рыба. Она была живой.

Джим Гройнтон глядел на нее.

— Мужчинам нравится убивать рыб и играть, — сказал он, и в его голосе прозвучала незнакомая глубокая, ледяная убежденность. Лаки восхищенно глянула на него через плечо Рона. — Им всегда нравилось убивать рыб и играть. И полагаю, так будет всегда. И женщины обычно за это их и любят.

— А иногда им нравится убивать друг друга, — необычным тихим голосом сказал Рон. Он, по крайней мере, понял, что она имела в виду, подумала Лаки.

— Да. Полагаю, — сказал Джим. — Но именно это и создает мужчин. Именно это нужно, чтобы быть мужчиной. Именно в этом нуждается мужчина, чтобы чувствовать себя мужчиной. Не я создавал правила. Не я создал этот мир. Если бы это был я, то, наверное, многое бы изменил.

Казалось, он был в холодной ярости. Лаки позволила Рону усадить себя и взять пиво.

— Конечно, вы абсолютно правы, — сказала она. — Я просто расстроилась. Я подумала, что кто-то пострадал. А кстати, что бы вы делали, если бы на борту никого не было, кроме меня?

Рон и Джим остановились и посмотрели друг на друга. И оба ухмыльнулись.

— Полагаю, продолжили бы и все равно убили бы ее, — ответил Рон.

— О, мы могли бы убить ее разными способами, — пояснил Джим. — В воде. — Потом он улыбнулся. — Вы не представляете, не каждый же день предоставляется случай убить такую большую рыбу.

— Думаю, это меня и расстроило, — сказала Лаки. — Она большая, как человек. И когда я увидела, как она изо всех сил пытается дышать и вращает глазами, смотрит на меня, будто просит о помощи. — Она улыбнулась Гройнтону, зачем и в самом деле рассказывать дубине правду? — Не сердитесь, — она почти просительно улыбнулась.

— Пустяки, — ответил Гройнтон.

— Рыба не чувствует, — сказал Бонхэм. Она улыбнулась и ему. Она не сказала ему то, что хотела: «Эта рыба чувствовала», — зачем говорить им правду? Рону она бы сказала. Но больше никому: их охота — это извращение. У рыбаков же — нет.

— Как думаешь, сколько потянет? — спросил Бонхэм у Гройнтона.

Гройнтон глянул на окуня.

— Думаю, минимум на триста.

После этого, когда они возвращались домой, она молча наблюдала за ними. Вскоре стало ясно, почему Бонхэм затащил рыбу на палубу катамарана. Гройнтон тащил на буксире пластмассовую лодку, и обычно пойманную рыбу держали там, Бонхэм уже положил туда свою добычу — три рыбы. Но огромный окунь утопил бы лодку. И теперь он ехал на палубе между ними, а четверо мужчин время от времени посматривали на него. Время от времени они страстно говорили о ней, как будто это какой-то их проклятый друг, и они все время пересказывали историю убийства. Кажется, она так чувствовала, ее просто исключили.

Точно так же чувствовала она себя и вечером за ужином. Бонхэм ужинал с ними в отеле, и среди четверых мужчин она ощущала себя абсолютно лишней. Они разговаривали, они смеялись, но она в этом не участвовала, о ней как будто позабыли. Не то, что они были невежливыми или на самом деле повернулись к ней спинами. И не Бонхэм вызывал это чувство, и даже не его приезд. Но было так, будто эти четверо мужчин, собравшись вместе, а они не просто мужчины, а подводные охотники (поскольку даже Дуг был им отчасти), удачно поохотившись, инстинктивно развивали чувство общности, общности личностей, и считали, что она не может быть частью этого, даже понять их не сможет. Она не очень возражала против такого подхода, поскольку до коктейля они с Роном дремотно, нежно и проникновенно занимались любовью. Но трудно было поверить, сидя сзади и наблюдая за ним и тремя остальными, что это тот самый Рон, который так хорошо любил ее в номере. Он ржал со всеми, рассказывал ужасающие истории о войне, над которыми все они смеялись. Они ржали, звучно хлопали друг друга по спинам между очередными стаканами, врезали друг другу локтями под ребра, когда стояли у стойки бара после ужина. Большая рыба, конечно, была сенсацией в отеле, и они все время поздравляли друг друга с ней и экспансивно принимали поздравления других обитателей. Пожалуй, Джим Гройнтон вел себя тише других, но было совершенно очевидно, что убеждения у него те же, что и у остальных. Она неожиданно вспомнила, как на несколько дней прилетела в Лондон с любовником и он взял ее на прогулку по Джермин Стрит, где хотел зайти в ателье рубашек и купить трубочный табак. Джермин Стрит, «мужская улица» Лондона: рубашки, портные, табачники, мужские парикмахерские, обувщики и, конечно, пивные. Все для мужчин. Она увидела еще одну женщину, тоже выглядевшую крайне неуместной, виноватой, почти так же, как и сама она все то время, пока была там. Тогда, в Лондоне, она чувствовала себя точно так же, как сейчас, здесь и сегодня. Она ненавидела мужчин.

Позднее она высказала ему все это, когда они остались вдвоем и пошли в номер. Но к тому времени оба они были уже слегка пьяны, так что, вероятно, не следовало ей говорить все это.

Во-первых, ему трудно было объяснить. Любому трудно объяснить. Что же все-таки она хотела сказать? Грубость и бесчувственность — вот суть. Должны ли мужчины, когда они собираются группой, становиться грубыми и бесчувственными, чтобы доказать друг другу свою мужественность? Должны ли мужественность и бесчувственность идти рука об руку? Если так, это не предвещает добра человечеству, ни кому-либо лично. Что же это за мужественность? Вовсе не та, которой она хотела.

Но даже больше; того. Все это презрение к женщинам, все это смыкание рядов против удушающего вторжения женщин, эта потребностьиметь отдельный от женщин мир, куда женщинам вход запрещен, — все это невозможно понять, все это должно исходить из глубоко спрятанной нелюбви к женщинам, женоненавистничества, которое могло возникнуть только в результате ощущения опасности и недостатка доверия.

Ей не нравилось то, как Бонхэм так сильно его любил. Только ли из-за ревности? Только ли это? Она так не считала. Но в Бонхэме было что-то странное и жестокое. Он жестокий человек, как бы умело это ни скрывал. И только насилие, что-то плохое, ситуация утраты могли возникнуть от связи с ним. И это же, вероятно, справедливо и по отношению к Дугу.

Когда она все это выпалила и замолчала, то обнаружила, что все равно не сказала того, что хотела.

Муж смотрел на нее плохо сфокусированными глазами, хотя и шел не шатаясь.