Стихотворения и поэмы. Дневник

«Так запрокинут лоб, отозванный от яви…»

Так запрокинут лоб, отозванный от яви,что перпендикуляр, который им взращён,опорой яви стал и, если бы отняли,распался бы чертеж, содеянный зрачком.Семь пядей изведя на построенье это,пульсирует всю ночь текущий выспрь пунктир.Скудельный лоб иссяк. Явился брезг рассвета.В зените потолка сыт лакомка-упырь.Обратен сам себе стал оборотень-сидень.Лоб – озиратель бездн, луны анахорет —пал ниц и возлежит. Ладонь – его носитель.Под заумью его не устоял хребет.А осень так светла! Избыток солнца в домена счастье так похож! Уж не оно ль? Едва ль.Мой безутешный лоб лежит в моей ладони(в долони, если длань, не правда ль, милый Даль?).Бессонного ума бессрочна гауптвахта.А тайна – чудный смех донесся, – что должна —опять донесся смех, – должна быть глуповата,летает налегке, беспечна и нежна.Октябрь 1987Репино

Ларец и ключ

Осипу Мандельштаму

Когда бы этот день – тому, о ком читаю:де, ключ он подарил от… скажем, от ларцаоткрытого… свою так оберёг он тайну,как если бы ловил и окликал ловца.Я не о тайне тайн, столь явных обиталищнет у нее, вся – в нём, прозрачно заперта,как суть в устройстве сот. – Не много ль ты болтаешь? —мне чтенье говорит, которым занята.Но я и так – молчок, занятье уст – вино лишь,и терпок поцелуй имеретинских лоз.Поправший Кутаис, в строку вступил Воронеж —как пекло дум зовут, сокрыть не удалось.Вернее – в дверь вошел общения искатель.Тоскою уязвлен и грёзой обольщен,он попросту живет как житель и писательне в пекле ни в каком, а в центре областном.Я сообщалась с ним в смущении двояком:посол своей же тьмы иль вестник роковойявился подтвердить, что свой чугунный якорьудерживает Пётр чугунного рукой?«Эй, с якорем!» – шутил опалы завсегдатай.Не следует дерзить чугунным и стальным.Что вспыльчивый изгой был лишнею загадкой,с усмешкой небольшой приметил властелин.Строй горла ярко наг и выдан пульсом пеньяи высоко над ним – лба над-седьмая пядь.Где хруст и лязг возьмут уменья и терпенья,чтоб дланью не схватить и не защелкнуть пасть?Сапог – всегда сосед священного сосудаи вхож в глаза птенца, им не живать втроём.Гость говорит: тех мест писателей союзаотличный малый стал теперь секретарем.Однако – поздний час. Мы навсегда простились.Ему не надо знать, чьей тени он сосед.Признаться, столь глухих и сумрачных потылицне собиратель я для пиршеств иль бесед.Когда бы этот день – тому, о ком страданье —обыденный устой и содержанье дней,всё длилось бы ловца когтистого свиданьес добычей меж ресниц, которых нет длинней.Играла бы ладонь вещицей золотою(лишь у совсем детей взор так же хитроват),и был бы дну воды даруем ключ ладонью,от тайнописи чьей отпрянет хиромант.То, что ларцом зову (он обречён покраже),и ульем быть могло для слёта розных крыл:пчелит аэроплан, присутствуют плюмажи,Италия плывет на сухопарый Крым.А далее… Но нет! Кабы сбылось «когда бы»,я наклоненья где двойной посул найду?Не лучше ль сослагать купавы и канавыи наклоненье ив с их образом в пруду?И всё это – с моей последнею сиренью,с осою, что и так принадлежит ему,с тропой – вдоль соловья, через овраг – к селенью,и с кем-то, по тропе идущим (я иду),нам нужен штрих живой, усвоенный пейзажем,чтоб поступиться им, оставить дня вовне.Но всё, что обретем, куда мы денем? Скажем:в ларец. А ключ? А ключ лежит воды на дне.Июнь 1988в Малеевке

Дворец

Мне во владенье дан дворец из алебастра(столпов дебелых строй становится полней,коль возвести в уме, для общего баланса,виденье над-морских, над-земных пропилей).Я вдвинулась в портал, и розных двух диковинвзаимный бред окреп и затвердел в уют.Оврага храбрый мрак возлёг на подоконник.Вот-вот часы внизу двенадцать раз пробьют.Ночь – вотчина моя, во дне я – чужестранец,молчу, но не скромна в глазах утайка слёз.Сословье пошляков, для суесловья трапезсодвинувшее лбы, как Батюшков бы снёс?К возлюбленным часам крадусь вдоль коридора.Ключ к мертвой тайне их из чьей упал руки?Едины бой часов и поступь Командора,но спящих во дворце ему скушны грехи.Есть меж часами связь и благородной группойпредметов наверху: три кресла, стол, диван.В их времени былом какой гордец угрюмыйколена преклонял и руки воздевал?Уж слышатся шаги тяжелые, и странносмотреть – как хрупкий пол нарядно навощён.Белей своих одежд вы стали, донна Анна.И Батюшков один не знает, кто вошел.Новёхонький витраж в старинной есть гостиной.Моя игра с зарей вечерней такова:лишь испечет стекло рубин неугасимый,всегда его краду у алого ковра.Хватаю – и бегу. Восходит слабый месяц.Остался на ковре – и попран изумруд.Но в комнате моей он был бы незаметен:я в ней тайком от всех держу овраг и пруд.Мне есть во что играть. Зачем я прочь не еду?Всё длится меж колонн овражный мой постой.Я сведуща в тоске. Но как назвать вот эту?Не Батюшкова ли (ей равных нет) тоской?Воспомнила стихи, что были им любимы.Сколь кротко перед ним потупилось челосчастливого певца Руслана и Людмилы,но сумрачно взглянул – и не узнал его.О чём, бишь? Что со мной? Мой разум сбивчив, жарок,а прежде здрав бывал, смешлив и незлобив.К добру ль плутает он средь колоннад и арок,эклектики больной возляпье возлюбив?Кружится голова на глиняном откосе,балясины прочны, да воли нет спастись.Изменчивость друзей, измена друга, козни…Осталось: «Это кто?» – о Пушкине спросить.Все-пошлость такова, – ты лучше лоб потрогай, —что из презренья к ней любой исход мне гож.– Ты попросту больна. – Не боле, чем Петроний.Он тоже во дворец был раболепно вхож.И воздалось дворцу. – Тебе уж постелили. —Возможно дважды жить, дабы один лишь разсказать: мне сладок яд, рабы и властелины.С усмешкой на устах я покидаю вас.Мои овраг и пруд, одно неоспоримо:величью перемен и превращений вспятьлоб должен испарять истому аспирина,осадок же как мысль себе на память взять.Закат – пора идти за огненным трофеем.Трагедии внутри давайте-ка шалить:измыслим что-нибудь и ощупью проверимявь образа – есть чем ладони опалить!Три кресла, стол, диван за ловлею рубинаучастливо следят. И слышится в темне:вдруг вымыслом своим, и только, ты любима?довольно ли с тебя? не страшно ли тебе?Вот дерзок почему пригляд дворцовой стражии челядь не таит ухмылочку свою.На бал чужой любви в наёмном экипажеявилась, как горбун, и, как слепец, стою.Вдобавок, как глупец, дня расточаю убыль.Жив на столе моём ночей анахорет.Чего еще желать? Уж он-то крепко любитсторожкий силуэт: висок, зрачок, хребет.Из комнаты моей, тенистой и ущельной,не слышно, как часы оплакивают день.Неужто – всё, мой друг? Но замкнут круг ущербный:свет лампы, пруд, овраг. И Батюшкова тень.Июнь – июль 1988в Малеевке