Страница 81 из 126
«Пора, прощай, моя скала…»
Пора, прощай, моя скала,и милый дом, и в нём каморка,где всё моя сирень спала, —как сновиденно в ней, как мокро!В опочивальне божества,для козней цвета и уловок,подрагивают существарастений многажды лиловых.В свой срок ступает на порогакцент оттенков околичных:то маргариток говорок,то орхидеи архаичность.Фиалки, водосбор, люпин,качанье перьев, бархат мантий.Но ирис боле всех любим:он – средоточье черных магий.Ему и близко равных нет.Мучителен и хрупок облик,как вывернутость тайных недрв кунсткамерных прозрачных колбах.Горы подножье и подвал —словно провал ума больного.Как бедный Врубель тосковал!Как всё безвыходно лилово!Но зачарован мой чулан.Всего, что вне, душа чуралась,пока садовник учинялсад: чудо-лунность и чуланность.И главное: скалы визитсквозь стену и окно глухое.Вошла – и тяжело висит,как гобелен из мха и хвои.А в комнате, где правит стол,есть печь – серебряная львица.И соловьиный произволв округе белонощной длится.О чём уста ночных молитвтак воздыхают и пекутся?Сперва пульсирует мотивкак бы в предсердии искусства.Всё горячее перебойартерии сакраментальной,но бесполезен переводи суесловен комментарий.Сомкнулись волны, валуны,канун разлуки подневольной,ночь белая и часть лунынад Ладогою хладноводной.Ночь, соловей, луна, цветы —круг стародавних упований.Преуспеянью новизнымоих не нужно воспеваний.Она б не тронула меня!Я – ей вреда не причинялаво глубине ночного дня,в челне чернильного чулана.Не признавайся, соловей,не растолковывай, мой дальний,в чём смысл страдальческой твоейнескладицы исповедальной.Пусть всяко понимает всякслогов и пауз двуединость,утайки маленькой пустяк —заветной тайны нелюдимость.28 июня 1985Сортавала«Сирень, сирень – не кончилась бы худом…»
Сирень, сирень – не кончилась бы худоммоя сирень. Боюсь, что не к добрув лесу нашла я разоренный хутори у него последнее беру.Какое место уготовил домуразумный финн! Блеск озера слезилзрачок, когда спускалась за водоюкрасавица, а он за ней следил.Как он любил жены златоволосойподатливый и плодоносный стан!Она, в невестах, корень приворотныйзаваривала – он о том не знал.Уже сынок играл то в дровосека,то в плотника, и здраво взгляд синел, —всё мать с отцом шептались до рассвета,и всё цвела и сыпалась сирень.В пять лепестков она им колдовалажить-поживать и наживать добра.Сама собой слагалась Калевалаво мраке хвой вкруг светлого двора.Не упасет неустрашимый Калевдобротной, животворной простоты.Всё в бездну огнедышащую канет.Пройдет полвека. Устоят цветы.Душа сирени скорбная витает —по недосмотру бывших здесь гостей.Кто предпочел строению – фундамент,румяной плоти – хрупкий хруст костей?Нашла я доску, на которой режутхозяйки снедь на ужинной заре, —и заболел какой-то серый скрежетв сплетенье солнц, в дыхательном ребре.Зачем мой ход в чужой цветник вломился?Ужель, чтоб на кладбище пироватьи языка чужого здравомысльевозлюбленною речью попирать?Нет, не затем сирени я добытчик,что я сирень без памяти люблюи многотолпен стал ее девичникв сырой пристройке, в северном углу.Всё я смотрю в сиреневые очи,в серебряные воды тишины.Кто помышлял: пожалуй, белой ночидостаточно – и дал лишь пол-луны?Пред-северно, продольно, сыровато.Залив стоит отвесным серебром.Дождит, и отзовется Сортавала,коли ее окликнешь: Сердоболь.Есть у меня будильник, полномочныйне относиться к бдению иль сну.Коль зазвенит – автобус белонощныйя стану ждать в двенадцатом часу.Он появляться стал в канун сирени.Он начал до потопа, до войнысвой бег. Давно сносились, устарелиего крыла, и лица в нём бледны.Когда будильник полночи добьетсяпо усмотренью только своему,автобус белонощный пронесется —назад, через потоп, через войну.В обратность дней, вспять времени и смысла,гремит его брезентовый шатёр.Погони опасаясь или сыска,тревожно озирается шофер.Вдоль берега скалистого, лесноголетит автобус – смутен, никаков.Одна я слышу жуткий смех клаксона,хочу вглядеться в лица седоков.Но вижу лишь бескровный и зловещийтуман обличий и не вижу лиц.Всё это как-то связано с зацветшейсиренью возле старых пепелищ.Ужель спешат к владениям отцовским,к пригожим женам, к милым сыновьям.Конец июня: обоняньем острымо сенокосе грезит сеновал.Там – дом смолист, нарядна черепица.Красавица ведро воды несла —так донесла ли? О скалу разбитьсяавтобусу бы надо, да нельзя.Должна ль я снова ждать их на дорогена Питкяранту? (Славный городок,но как-то грустно, и озябли ноги,я ныне странный и плохой ходок.)Успею ль сунуть им букет заветныйи прокричать: – Возьми, несчастный друг! —в обмен на скользь и склизь прикосновенийих призрачных и благодарных рук.Легко ль так ночи проводить, а утром,чей загодя в ночи содеян свет,опять брести на одинокий хутори уносить сирени ветвь и весть.Мой с диким механизмом поединокнадолго ли? Хочу чернил, пераили заснуть. Но вновь блажит будильник.Беру сирень. Хоть страшно – но пора.28—29 июня 1985Сортавала