Страница 78 из 126
«Вся тьма – в отсутствии, в опале…»
Вся тьма – в отсутствии, в опале,да несподручно без огня.Пишу, читаю – но лампадынет у людей, нет у меня.Электрик запил, для элегийтем больше у меня причин,но выпросить простых энергийне удалось мне у лучин.Верней, лучинушки-лучиныне добыла, в сарай вошед:те, кто мотиву научили,сокрыли, как светец возжечь.Немногого недоставало,чтоб стала жизнь моя красна,веретено мое сновало,свисала до полу коса.А там, в рубахе кумачовой,а там, у белого куста…Ни-ни! Брусникою мочёнойприлежно заняты уста.И о свече – вотще мечтанье:где нынче взять свечу в глуши?Не то бы предавалась тайнедуша вблизи ее души.Я б села с кротким рукодельем…ах, нет, оно несносно мне.Спросила б я: – О, Дельвиг, Дельвиг,бела ли ночь в твоем окне?Мне б керосинового светазеленый конус, белый круг —в канун столетия и лета,где сад глубок и берег крут.Меня б студента-златоустапленял мундир, пугал апломб.«Так говори, как Заратустра!» —он написал бы в мой альбом.Но всё это пустая грёза.Фонарик есть, да нет в нём сил.Ночь и электрик правы розно:в ночь у него родился сын.Спасибо вечному обмену:и ночи цвет не поврежден,и посрамленному Амперусоперник новый нарожден.После полуночи темнеет —не вовсе, не дотла, едва.Все спать улягутся, но мне ведьпривычней складывать слова.Я авторучек в автолавкебольной букет приобрела:темны их тайные таланты,но масть пластмассы так бела.Вот пальцы зоркие поймалибег анемичного пера.А дальше просто: лист бумагичуть ярче общего пятна.Несупротивна ночи белойнеразличимая строка.Но есть светильник неумелый —сообщник моего окна.Хранит меня во тьме короткой,хранит во дне, хранит всегдачеремухи простонароднойвысокородная звезда.Вдруг кто-то сыщется и спросит:зачем при ней всю ночь сижу?Что я отвечу? Хрупкий отсвет,как я должна, так обвожу.Прости, за то прости, читатель,что я не смыслов поставщик,а вымыслов приобретательчеремуховых и своих.Электрик, загулявший на ночь,сурово смотрит на зарюи говорит: «Всё сочиняешь?» —«Всё починяешь?» – говорю.Всяк о своем печётся светеи возгорается, смеясь,залатанной электросетис вот этими стихами связь.15—17 мая 1985Сортавала«Лапландских летних льдов недальняя граница…»
Лапландских летних льдов недальняя граница.Хлад Ладоги глубок, и плавен ход ладьи.Ладони ландыш дан и в ладанке хранится.И ладен строй души, отверстой для любви.Есть разве где-то юг с его латунным пеклом?Брезгливо серебро к затратам золотым.Ночь-римлянка влачит свой белоснежный пеплум.(Латуни не нашлось, так сыщется латынь.)Приладились слова к приладожскому ладу.(Вкруг лада – всё мое, Брокгауз и Ефрон.)Ум – гения черта, но он вредит таланту:стих, сочиненный им, всегда чуть-чуть соврёт.В околицах ума, в рассеянных чернотах,ютится бедный дар и пробует сказать,что он не позабыл Ладыжинских черемухв пред-ладожской стране, в над-ладожских скалах.Лещинный мой овраг, разлатанный, ледащий,мной обольщен и мной приважен к похвалам.Валунный водолей, над Ладогой летящий,благослови его, владыко Валаам.Черемух розных двух пересеченьем тайныммой помысел ночной добыт и растворенв гордыне бледных сфер, куда не вхож ботаник, —он, впрочем, не вступал в безумный разговор.Фотограф знать не мог, что выступит на снимкеприсутствие судьбы и дерева в окне.Средь схемы световой – такая сила схимыв зрачке, что сил других не остается мне.Лицо и речь – души неодолимый подвиг.В окладе хладных вод сияет день младой.Меж утомленных век смешались полночь, полдень,лад, Ладога, ладонь и сладкий сон благой.17—20 июня 1985Сортавала«Всё шхеры, фиорды, ущельных существ…»
Всё шхеры, фиорды, ущельных существоттуда пригляд, куда вживе не ходят.Скитания омутно-леший сюжет,остуда и оторопь, хвоя и холод.Зажжён и не гаснет светильник сырой.То – Гамсуна пагуба и поволока.С налёту и смолоду прянешь в силок —не вырвешь души из его приворота.Болотный огонь одолел, опалил.Что – белая ночь? Это имя обманно.Так назван условно маньяк-аноним,чьим бредням моя приглянулась бумага.Он рыщет и свищет, и виснут усы,и девушке с кухни понятны едва лиего бормотанья: – Столь грешные сныстрашны или сладостны фрёкен Эдварде?О, фрёкен Эдварда, какая тоска —над вечно кипящей геенной отварапомешивать волны, клубить облака —какая отвага, о фрёкен Эдварда!И девушка с кухни страшится и ждет.Он сгинул в чащобе – туда и дорога.Но огненной порчей смущает и жжетнаитье прохладного глаза дурного.Я знаю! Сама я гоняюсь в лесахза лаем собаки, за гильзой пустою,за смехом презренья в отравных устах,за гибелью сердца, за странной мечтою.И слышится в сырости мха и хвоща:– Как скушно! Ничто не однажды, всё – дваждыиль многажды. Ждет не хлыста, а хлыщазвериная душенька фрёкен Эдварды.Все фрёкен Эдварды во веки вековбледны от белил захолустной гордыни.Подале от них и от их муженьков!Обнимемся, пёс, мы свободны отныне.И – хлыст оставляет рубец на руке.Пёс уши уставил в мой шаг осторожный.– Смотри, – говорю, – я хожу налегке:лишь посох, да плащ, да сапог остроносый.И мне, и тебе, белонощный собрат,двоюродны люди и ровня – наяды.Как мы – так никто не глядит на собак.Мы встретились – и разминёмся навряд ли.Так дивные дива в лесу завелись.Народ собирался и медлил с облавой —до разрешенья ответственных лицпокончить хотя бы с бездомной собакой.С утра начинает судачить табльдото призраках трёх, о кострах их наскальных.И девушка с кухни кофейник прольети слепо и тупо взирает на скатерть.Двоится мой след на росистом крыльце.Гость-почерк плетет письмена предо мною.И в новой, чужой, за-озерной краселицо провинилось пред явью дневною.Всё чушь, чешуя, серебристая чудь.И девушке с кухни до страсти охотаи страшно – крысиного яства чуть-чутьдобавить в унылое зелье компота.20—21 июня 1985Сортавала