Страница 64 из 126
«Как много у маленькой музыки этой…»
Как много у маленькой музыки этойзавистников: все так и ждут, чтоб ушла.Теснит ее сборища гомон несметныйи поедом ест приживалка нужда.С ней в тяжбе о детях сокрытая му́ка —виновной души неусыпная тень.Ревнивая воля пугливого звукадичится обобранных ею детей.Звук хочет, чтоб вовсе был узок и скуденсообщников круг: только стол и огоньнастольный. При нём и собака тоскует,мешает, затылок суёт под ладонь.Гнев маленькой музыки, загнанной в нети,отлучки ее бытию не простит.Опасен свободно гуляющий в небеупущенный и неприкаянный стих.Но где все обидчики музыки этой,поправшей величье житейских музы́к?Наивный соперник ее безответный,укройся в укрытье, в изгои изыдь.Для музыки этой возможных нашествийвозлюбленный путник пускается в путь.Спроважен и малый ребенок, нашедшийцветок, на который не смею взглянуть.О путнике милом заплакать попробуй,попробуй цветка у себя не отнять —изведаешь маленькой музыки робкойострастку, и некому будет пенять.Чтоб музыке было являться удобней,в чужом я себя заточила дому.Я так одинока средь сирых угодий,как будто не есмь, а мерещусь уму.Черемухе быстротекущей внимая,особенно знаю, как жизнь непрочна.Но маленькой музыке этого мало:всех прочь прогнала, а сама не пришла.3 мая 1983ТарусаСмерть Французова
Вот было что со мной, что было не со мною:черемуха всю ночь в горячке и бреду.Сказала я стихам, что я от них сокроюбольной ее язык, пророчащий беду.Красавице моей, терзаемой ознобом,неможется давно, округа ей тесна.Весь воздух небольшой удушливо настоянна доводе, что жизнь – канун небытия.Черемухи к утру стал разговор безумен.Вдруг слышу: голоса судачат у окна.– Эй, – говорю, – вы что? – Да вот, Французов умер.Веселый вроде был, а не допил вина.Французов был маляр. Но он, определенно,воспроизвел в себе бравурные чертызаблудшего в снегах пришельца жантильома,побывшего в плену калужской простоты.Товарищей его дразнило, что Французовплодовому вину предпочитал коньяк.Остаток коньяка плеснув себе в рассудок,послали за вином: поминки как-никак.Никто не горевал. Лишь паршинская Машасказала мне потом: – Жалкую я о нём.Всё Пасхи, бедный, ждал. Твердил, что участь нашапродлится в небесах, – и сжёг себя вином.Французов был всегда настроен супротивно.Чужак и острослов, он вытеснен отсель.Летит его душа вдоль слабого пунктираповерх калужских рощ куда-нибудь в Марсель.Увозят нищий гроб. Жена не захотелаприехать и простить покойнику грехи.Черемуха моя еще не облетела.Иду в ее овраг, не дописав стихи.5—7 мая 1983ТарусаЦветений очерёдность
Я помню, как с небес день тридцать первый марта,весь розовый, сошел. Но, чтобы не соврать,добавлю: в нём была глубокая помарка —то мраком исходил ладыжинский овраг.Вдруг синий-синий цвет, как если бы поэтасчастливые слова оврагу удались,явился и сказал, что медуница этапришла в обгон не столь проворных медуниц.Я долго на нее смотрела с обожаньем.Кто милому цветку хвалы не воздавалза то, что синий цвет им трижды обнажаем:он совершенно синь, но он лилов и ал.Что медунице люб соблазн зари ненастнойнад Паршином, когда в нём завтра ждут дождя,заметил и словарь, назвав ее «неясной»:окрест, а не на нас глядит ее душа.Конечно, прежде всех мать-мачеха явилась.И вот уже прострел, забрав себе праваглагола своего, не промахнулся – выросдля цели забытья, ведь это – сон-трава.А далее пошло: пролесники, пролески,и ветреницы хлад, и поцелуйный яд —всех ветрениц земных за то, что так прелестны,отравленные ей, уста благословят.Так провожала я цветений очерёдность,но знала: главный хмель покуда не почат.Два года я ждала Ладыжинских черемух.Ужель опять вдохну их сумасходный чад?На этот раз весна испытывать терпеньяне стала – все долги с разбегу раздала,и раньше, чем всегда: тридцатого апреля —черемуха по всей округе расцвела.То с нею в дом бегу, то к ней бегу из дома —и разум поврежден движеньем круговым.Уже неделя ей. Но – дрёма, но – истома,и я не объяснюсь с растеньем роковым.Зачем мне так грустны черемухи наитья?Дыхание ее под утро я примуза вкрадчивый привет от важного событья,с чьим именем играть возбранено перу.5–8 мая 1983Таруса