Страница 47 из 126
Милость пространства. 10 марта
Борису Мессереру
Я описала марта день девятый —см. где-то здесь, где некому смотреть.Вот перечень его примет невнятный:застой снегов и снега круговерть.В нём всё отвесно и ничто не навзничь.Восстал хребет последней пред-весны.Тот цвет, что белым мною вкратце назван, —сильней и безымянней белизны.Неодолима вздыбленная плоскость.Ямщик всевластью вьюги подлежит.Но в этот раз ее провидит лошадь,чей гений – прыток и домой бежит.Конь, мной воспетый и меня везущий,тягается с воспетыми не мной,пока, родной мой, вечно-однозвучный,не от наслышки слышу голос твой.Всё так и было в дне девятом марта.Равна моим чернилам белизна:в нее их тщаньем ни одна помаркаразвязно не была привнесена.Как школьник в труд радивого соседашлет глаз крадущий, я взяла себеу дня – весь день, всё поведенье снегаи песнь похмелья в Паршине-селе.На измышленья разум сил не тратил:вздымалось поле и метель мела.Лишь ты придуман, призрачный читатель.Но ты мне нужен, выдумка моя.Сам посуди: про марта день девятыйеще моих ты не прочел стихов,а я, под утро, из теплыни ватнойкошусь в окно: десятый день каков?Его восход внушает беспокойство:как бы меня во сне не провеливлиянья неба, шлющие с откосазеленый свет в зеницу полыньи.Капель-крикунья, потакая марту,навзрыд вещает. Ярко лжет окно,что опыт белой росписи по мракуим не изведан иль забыт давно.На улицу! Но валенки не в зиму,а в лужу вводят. Некому пенять.На вешнюю нездешнюю резинумой верный войлок надобно менять.Опять иду. Я верю косогору.Он знает всё про то, что за Окой.Пал занавес. И слепнущему взорудаль предстает младою и нагой.Над всем, что было прочно и парчово,хихикнул чей-то синий голосок.Тарусы – сквозь прозрачное Пачёво —вон крайний дом, не низок, не высок.Я слышу смех пространства и Кого-то,кто снег убрал и посылает свет.Как подступают к сердцу жизнь и воля,когда смеется Тот, кто милосерд.Так думаю – в каком это? – в четвертомчасу. Часы и я удивлены.Усилен воздух нежным и нетвердымсияньем, равным четверти луны.Еще пишу: отвьюжило, отмглилось,Оке наскучил закадычный лёд,Но в это время чья-то власть и милость«Спи!» – говорит и мой целует лоб.10—11 марта 1981ТарусаСтрогость пространства. 11 марта
Борису Мессереру
Что марту дни его: девятый и десятый?А мне их жаль терять и некогда терять.Но кто это еще, и словно бы с досадой,через плечо мое глядит в мою тетрадь?Одиннадцатый, ты? Смещая очередность,твой третий час уже я трачу на вчера.До света досижу и дольше – до черемух,чтоб наспех не сказать, как стала ночь черна.А где твоя луна? Ведь только что сияла.Сияет – но моя, взращенная в стихах.Да ты, я вижу, крут. Там, где вода стояла,ты льдины в память льдин возводишь впопыхах.Я пререкалась с днем как со знакомцем новым —он знать меня не знал. Он укреплял Оку.Он сызмальства зари был взрослым и суровым.Все вензели зимы он возвратил окну.Он строго проверял: морозно ли? бело ли? —и на лету сгубил слабейшую из птах.Он строил из воды умершее былое,как будто воскрешал храм, обращенный в прах.День стужу затевал и делал, что затеял:вязал ручьи узлом, доверье верб терзал.То гением глядел, то взглядывал злодеем.Что б Ты о нём сказал, который всё сказал?Когда я, как всегда, отправилась в Пачёво,меня, как свой пустяк, он зашвырнул домой.Я больше дням твоим, март, не веду подсчета.Вот воспеватель твой: озябший и больной.Меж дней твоих втеснюсь в укромный промежуток.Как сумрачно глядит пространство-нелюдим!Оно шалит само, но не приемлет шуток.Несдобровать тому, кто был развязен с ним.В ночи взывают к дню чернила и бумага.Мне жаль, что преступил полночную чертуДень – выродок из дней, хоть выходец из марта,один, словно поэт – всегда чужой в роду.Особенный закат он причинил природе:уж не было зари, а всё была видна.Стихами о его трагическом уходея возвещу восход двенадцатого дня.11—12 марта 1981ТарусаКофейный чертик
Опять четвертый час. Да что это, ей-Богу!Ну, что, четвертый час, о чём поговорим?Во времени чужом люблю свою эпоху:тебя, мой час, тебя, веселый кофеин.Сообщник-гуща, вновь твой черный чертик ожил.Ему пора играть, но мне-то – спать пора.Но угодим – ему. Ум на него помножим —и то, что обретем, отпустим до утра.Гадаешь ты другим, со мной – озорничаешь.Попав вовнутрь судьбы, зачем извне гадать?А если я спрошу, ты ясно означаешьразлуку, но любовь, и ночи благодать.Но то, что обрели, – вот парочка, однако.Их общий бодрый пульс резвится при луне.Стих вдумался в окно, в глушь снега и оврага,и, видимо, забыл про чертика в уме.Он далеко летал, вернулся, но не вырос.Пусть думает свое, ему всегда видней.Ведь догадался он, как выкроить и выкрастьТарусу, ночь, меня из бесполезных дней.Эй, чертик! Ты шалишь во мне, а не в таверне.Дай помолчать стиху вблизи его луны.Покуда он вершит свое само-творенье,люблю на труд его смотреть со стороны.Меня он никогда не утруждал нимало.Он сочинит свое – я напишу пером.Забыла – дальше как? Как дальше, тетя Маня?Ах, да, там дровосек приходит с топором.Пока же стих глядит, что делает природа.Коль тайну сохранит и не предаст словам —пускай! Я обойдусь добычею восхода.Вы спали – я его сопроводила к вам.Всегда казалось мне, что в достиженье раниесть лепта и моя, есть тайный подвиг мой.Я не ложилась спать, а на моей тетрадиусталый чертик спит, поникнув головой.Пойду, спущусь к Оке для первого поклона.Любовь души моей, вдруг твой ослушник – здесьи смеет говорить: нет воли, нет покоя,а счастье – точно есть. Это оно и есть.12 марта 1981Таруса