Страница 422 из 430
– Служил, – несколько смутился молодой человек. – Переведен в армию.
– Наверняка роковая любовь? – Амалия Генриховна стрельнула глазом. – Только послушайте, Олимпиада Тихоновна, – толкнула она острым локтем свою дичащуюся до сих пор подругу. – Как интересно!
Автобус наконец тронулся с места, и Саша, извинившись, вынужден был присесть. Но симпатии двух подруг уже были на его стороне, и пока экипаж, следуя в недлинной колонне, неторопливо добирался до места, словоохотливые кумушки (вернее, одна) поведали ему всю грустную историю разорения молодого Вельяминова…
Но сюрпризы, на которые оказался щедр этот печальный день, для него не закончились…
* * *
– Саша…
Александр обернулся и замер: рядом, совсем близко, стояла та, о ком он грезил в горячечных снах. Та, что казалась ему ангелом небесным… И поступила так жестоко.
– Здравствуйте, Анастасия Александровна, – как мог сухо поприветствовал он девушку, хотя вся душа его рвалась сейчас к ней. – Великолепно выглядите сегодня, – ничего банальнее придумать было нельзя.
Действительно, Настя, не виденная им полтора года, расцвела. Она и раньше казалась ему эталоном красоты, но тогда он и не подозревал, что роза, бутон которой ему некогда повезло созерцать, превратится в прекрасный, ошеломительной прелести цветок.
«И этой богине ты, жалкий, намеревался стать парой? – с горечью подумал молодой человек. – Мечтатель! Ты и в подметки не годишься тому счастливцу, до которого она снизошла…»
– Я надеялась найти тебя здесь, Саша. – Настя словно не замечала впечатления, произведенного ею на некогда любимого человека.
– Разумеется, – пожал плечами офицер. – Покойный был моим другом. Если вы не забыли, Анастасия Александровна, именно он нас когда‑то познакомил, – не удержался он от сарказма.
– Я ничего не забыла, Саша. – Девушка протянула руку, но не донесла до Сашиной нескольких миллиметров и опустила. – Я все помню…
Повисла неловкая тишина. На них уже начали оглядываться, деликатно перешептываясь, и Бежецкий, как мог беспечнее, постарался прервать паузу:
– Как поживает ваша матушка, Анастасия Александровна? Помогли ей карлсбадские воды?
Настя как‑то диковато глянула на него широко открытыми глазами, а потом отвернулась.
– Мама умерла, – каким‑то безжизненным, механическим голосом произнесла она. – Еще в ту осень. Сразу после нашей…
Плечи ее вздрогнули, и Саша понял, что девушка плачет.
Шепотки за их спинами стали громче, и тогда он мягко, но непреклонно взял ее под локоть – Настя не сопротивлялась – и вывел на улицу…
* * *
– Австрийские врачи говорили, – Настя, доверчиво положив руку ему на рукав, шла рядом с Александром: слезы, которые он ощущал на руках, неловко промокая ее мокрые щеки своим платком в укромном углу сада, словно сломали меж ними стену, еще несколько минут назад казавшуюся несокрушимой твердыней, – что она совсем не мучилась. Болей почти не было, она просто таяла, как свеча… Чтобы в один прекрасный день растаять совсем… Ее нашли мертвой утром в постели, с улыбкой на губах. Мне кажется, что она была счастлива в тот миг, когда обрела покой. Я тоже хотела бы умереть вот так – с улыбкой…
– О чем ты говоришь, Настя? – пытался спорить он: намерение оставаться с ней на «вы» давно растаяло без следа. – Какая смерть?
– Обычная, Саша, – грустно улыбалась девушка. – Та, которая придет за каждым из нас в свое время… Маму похоронили там, в Австрии, – продолжала она. – Она столько времени провела в Карлсбаде, так полюбила этот красивый уголок, что папа не счел возможным разлучать ее с теми местами, где она хоть ненадолго была счастлива. Разбирая ее вещи, мы нашли столько акварелей, написанных ее рукой… Когда‑нибудь я покажу тебе их.
– Я не знал, – пробормотал он, отвернувшись. – В то время я только начинал службу на новом месте…
– Я писала тебе, – кивнула Настя. – Но все письма возвращались назад нераспечатанными. И я поняла, что ты забыл меня. Это немудрено: новые друзья, война, опасности… Говорят, ты был ранен?
– Ерунда. Скорее контузия, чем ранение.
– Ты обманываешь меня, – еще одна грустная улыбка. – Разве за ерунду награждают орденами? Я не особенно разбираюсь в наградах, как и любая женщина, но все‑таки знаю, что такой вот крест с мечами, как у тебя, – очень высокая награда.
– Ты преувеличиваешь, – смутился поручик и попытался сменить тему. – А что твой суженый?
– Кто? – искренне удивилась девушка.
– Барон Раушенбах. Вы, помнится, с ним должны были быть помолвлены в тот день… – Он чуть было не ляпнул: «Когда я чуть было не застрелился», но вовремя спохватился: – Когда я принял решение о переводе в армию.
– Помолвка не состоялась, – пожала плечиками Настя. – Да и не до того мне было. Нам с папой сообщили о смерти мамы за два дня до намеченного срока, мы в спешке вылетели в Прагу первым же рейсом… А по возвращении… В общем, у папы был с ним разговор один на один, и Раушенбах взял свое предложение руки и сердца обратно. – В словах девушки сквозила неприкрытая ирония. – Хотя это далось ему нелегко.
– И ты… – Сердце молодого человека билось часто и неровно, будто у бегуна, завершающего марафон.
– Я писала тебе. Папа даже пытался как‑то связаться с тобой через военное министерство, но его тоже подвело здоровье. Сердечный приступ. Он уже в порядке, но врачи запрещают ему чрезмерные нагрузки, и он подал в отставку этой осенью. Сейчас он все время проводит в нашем имении, решил взяться наконец за хозяйство, уволил лентяя управляющего… У нас ведь по‑прежнему дела не так хороши – мамина болезнь сильно подкосила финансы нашей семьи… Говорят, – она с улыбкой приблизила свое лицо к его лицу, хотя никто не мог их услышать здесь, в пустынной алее, и он замер, почувствовав ее дыхание на своей щеке, – им интересуются все окрестные вдовушки и мамаши девиц на выданье…
Она щебетала что‑то беспечное, а он все никак не мог решиться и задать вопрос, волнующий его сейчас больше всего на свете. Наверное, шагнуть из укрытия под шквальный огонь и то было бы легче.
– Настя, – с огромным трудом выдавил он наконец, вожделея и одновременно страшась ответа. – Ты свободна сейчас?
«Да! – мечтал услышать он. – Да, я свободна, Саша! Я ждала тебя все это время, и теперь, когда между нами никого и ничего не стоит, давай начнем все сначала!..»
Ему даже казалось, что он уже слышит эти слова воочию, но…
– Нет, Саша, – спокойно, даже чересчур спокойно, ответила Настя, не отводя глаз. – Ты опоздал. Я помолвлена.
Мир, минуту назад казавшийся молодому человеку незыблемым и прекрасным, дал трещину и осыпался уродливыми обломками…
27
Кустистые брови старого, должно быть, еще отлично помнящего живым ветхозаветного Моисея, ювелира шевелились, как рыбьи плавники, высокий лоб мыслителя то морщился пустынным барханом, то младенчески разглаживался. Напряженная работа, идущая там, в глубине, была видна невооруженным взглядом. Если бы Александр не был сейчас занят серьезным делом, то непременно развеселился бы от комичных ужимок старца, изучающего в огромную лупу награду Ибрагим‑Шаха.
– Да‑а‑а, это вещь… – оторвался наконец господин Гольдшмидт от созерцания драгоценности. – Нас, ювелиров, обычно считают записными жуликами и проходимцами, молодой человек… Мол, самый цимес для уважающего себя ювелира – обмануть простачка. Так вот слушайте, что я вам скажу, молодой человек. – Соломон Давыдович сдвинул на лоб часовую лупу на ремешке, которой пользовался совместно с обычной, и потер натруженную глазницу. – Так поступают вовсе не уважающие себя ювелиры. Соломон Гольдшмидт за всю свою жизнь – а прожил он долго, очень долго – никогда не обманывал ни покупателей, ни людей, желающих избавиться от надоевших им безделиц. Да‑да! И не улыбайтесь!