Страница 421 из 430
Линевич тем временем справился с пистолетом, поднял его и надолго замер.
«Тоже неверно. Вон, как ствол в руке ходит. Сердчишко‑то успокоить прежде надобно, ваше превосходительство. И дыхание заодно…»
Гулкий, как у охотничьего ружья, выстрел вновь заставил встрепенуться успокоившихся было коров. Легкий ветерок подхватил огромный клуб дыма и лениво повлек его в сторону от реки, будто лакей, убирающий занавесь.
«Пронесло, – обрадованно подумал Саша при виде того, как князь, даже не пошевельнувшийся после выстрела Линевича, медленно поднимает свой пистолет. – Вот и финита ля комедиа!..»
Что произошло дальше, никак не укладывалось в сознании: почти готовый к выстрелу пистолет вдруг клюнул вперед и выпал из руки Мити, а сам он мягко осел на разом подогнувшихся ногах в траву, далеко откинув в сторону руку.
– Чего вы смотрите, мать вашу! – взревел Лордкипанидзе, тряся за плечо ошеломленного доктора, и сам было бросился к упавшему, но его удержали на месте Баргузин и Саша.
– Пустите меня! – бился в руках друзей поручик, и слезы катились по его лицу. – Он жив! Ему нужно помочь!..
Лишь после того, как медик, долго колдовавший над телом, поднялся и отрицательно покачал головой, руки друзей разжались…
Не в силах смотреть на безжизненную куклу, еще несколько минут бывшую полным сил человеком, Александр отвернулся и пристально, словно это могло что‑то изменить, уставился на бело‑рыжих животинок, вернувшихся к своему мирному занятию. Им, бесконечно добрым и мудрым в своей простоте созданиям совсем не было дела до человеческих страстей.
«Финита ля комедиа… Финита ля комедиа… – как заезженная патефонная пластинка, крутилась в сознании одна и та же мысль. – Финита ля…»
* * *
Когда гроб опустили в могилу и все последние почести покойному были отданы, Александр решился наконец подойти к давно примеченному им Вельяминову‑старшему.
Камергер был внешне спокоен и, как обычно, величав. Несмотря на годы, он сразу же понял, с кем ведет разговор, стоило Саше представиться.
– А‑а, молодой Бежецкий, – улыбнулся Платон Сергеевич запавшим ртом, собрав миллион добрых морщинок вокруг выцветших глаз. – Митенькин дружок… Так вот за кого хлопотал он, добрая душа. Орел, орел… Как, впрочем, и все Бежецкие. Знавал я хорошо еще деда твоего, Георгия Сергеевича, Сашенька… Ох, бывало, в молодости… Как он, кстати?
– Скончался дедушка. В прошлом году.
– Помер? Й‑й‑эх, Георгий, Георгий… Он ведь помладше был. Я уж думал, что опережу его…
– Платон Сергеевич, – опустил голову поручик. – Каюсь…
– В чем, голубь? – искренне удивился старик.
– Это ведь из‑за меня… Из‑за меня Дмитрий стрелялся. Я виноват.
– Ты? – старый камергер покачал седой головой. – Нет, Сашенька… Ни в чем ты не виноват. Он такой был, племянничек мой – всем на свете помочь хотел, за всех хлопотал, за всех вступался… О себе не думал. Везучий, мол, я, всегда твердил. Но сколь такое везение длиться может? Терпел Господь, терпел да и прибрал душу ангельскую… Ему там, – узловатый палец указал в безмятежно‑синие небеса, – ангелы ох как нужны.
Два человека, молодой и старый, помолчали, думая каждый о своем.
– Так что не кори себя, поручик, – твердо сказал князь. – Сам он свой путь выбрал. А ты живи. И за себя живи, и за него. И, главное, мстить не вздумай. Не наше это дело, не христианское – мстить… Месть – она, как ржа, душу разъедает. А душа у тебя, по глазам вижу, чистая. Как у Митеньки…
Старый князь резко повернулся и, не прощаясь, пошел, тяжело опираясь на палку, к нетерпеливо поджидающей его группе военных и штатских, столпившихся у сияющих лаком и никелем дорогих авто. Александру показалось, что в самый последний момент он заметил слезинку, пробирающуюся вниз по изборожденной морщинами щеке старца…
На поминки ехать совсем не хотелось, но молодой человек не мог отказать в последнем долге покойному другу. Помедлив, он подошел к одному из автобусов с траурными креповыми лентами вдоль бортов. Свободных мест оставалось не так уж и много, и Саша, вежливо извинившись за вторжение, присел на кресло рядом с никак не отреагировавшим на его появление ветхим старичком в вицмундире прошлого царствования. Реликт алексеевской эпохи мирно посапывал, опустив подбородок на руки, скрещенные на рукояти массивной трости, и поручик от нечего делать принялся исподтишка разглядывать соседей: сплошь дам и господ в возрасте.
Оно и понятно – не засвидетельствовать свое почтение, пусть и таким образом, влиятельной фамилии было недопустимо. Молодежь беспечна – где им думать о карьере за балами и вечеринками, а ну как кто‑нибудь из вельмож приметит отсутствие за поминальным столом представителя клана каких‑нибудь Таращеевых? И так‑то небогаты и не обласканы, а тут еще…
Сие Саша узнал, уловив часть разговора пожилой пары, сидящей через проход. Вернее, монолога, который дородная матрона с усиками над верхней губой громким свистящим шепотом вела на ухо худому мужчине в полосатой тройке, обреченно замершему рядом, словно суслик перед удавом.
Поймав косой взгляд дамы, Александр смущенно улыбнулся, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, прикинувшись дремлющим, но тут же в уши вполз вкрадчивый шепот сзади:
– Представляете, Олимпиада Тихоновна? Этот плейбой Вельяминов…
– Господь с вами, Амалия Генриховна! Какой же он плебей? Род Вельяминовых от самого Рюрика происходит…
– Разве можно быть такой деревенщиной, дорогая! Плейбой, а не плебей. Слово такое английское.
– Английское?
– Тиш‑ше!..
Позади замолчали, и Саша действительно начал задремывать – сказались волнения предыдущих дней, но старым сплетницам молчание, похоже, было хуже смерти.
– Не от Рюрика Вельяминовы род ведут, – сплетница оказалась хорошо подкованной в генеалогии. – А от королевича какого‑то варяжского.[108]
– А разве Рюрик…
– Не о том речь, Олимпиада Тихоновна, – не стала углубляться рассказчица в корни родословного древа Вельяминовых. – Молодой князь, оказывается, весь в долгах, как в шелках был!
– Да не может быть!
– Может, Олимпиада Тихоновна, еще как может! Говаривала мне Наталья Петровна Горемыкина, а той – Елена Ксенофонтовна Чугуева, а той – экономка княжеская, что задолжал молодой Вельяминов барону Раушенбаху многие тыщи.
– В карты проиграл? – ахнула вторая сплетница. – Вот и Петенька мой, Амалия Генриховна…
– Вы в уме, Олимпиада Тихоновна? Кто ж в карты триста тыщ проигрывает?
– Триста тыщ?
– Кабы не боле! И особняк, говорят, заложен, и имение…
– Что ж за барон такой?
– Раушенбах? Парвеню,[109] милочка, обычный парвеню.
– Тоже аглицкое слово? – робко поинтересовалась Олимпиада Тихоновна.
– Как же! – фыркнула ее собеседница. – французское.
– А что означает?
– Из грязи в князи – вот что означает. Со свиным рылом – в калашный ряд. Дед этого Раушенбаха сивухой в придорожном шинке под Жмеринкой торговал, а этот – поди ж ты! Барон!
«Так Митя был должен крупные суммы? – взволновался Бежецкий. – Почему же он ничего не сказал мне?..»
– Извините, сударыни, – обернулся он назад. – Я случайно услышал, что мой друг, князь Вельяминов, был должен…
– Как не стыдно подслушивать чужие разговоры! – насупилась рыхлая бесцветная бабища в чепце: Саша опознал по голосу ту, что называли Олимпиада Тихоновна. – А еще офицер!
– Мы с незнакомыми мужчинами не разговариваем, – кокетливо поправила шляпку худенькая молодящаяся женщина – наверное, Амалия Генриховна.
– Поручик граф Бежецкий, – торопливо встал и неловко прищелкнул каблуками в тесном проходе Александр. – Простите за вторжение в вашу интимную беседу, сударыни, но покойный Дмитрий Аполлинарьевич действительно был моим близким другом и сослуживцем… в прошлом.
– Ах, вы служите в гвардии? – восторженно всплеснула сухонькими ручками стареющая кокетка. – Боже мой, как романтично!