Операция «андраши»

Он прикинул. А ведь он здесь уже давно. Прошло почти три недели с тех пор, как Корнуэлл отправился на север, на тот берег Дуная. Еще день-два пути через Плаву Гору, и он сам доберется до Дуная, и тогда будет ясно, как идет эта их дурацкая операция. Бог знает почему он чувствовал себя счастливым.

Незадолго до полудня они остановились, и Бора достал из седельной сумки еду. До Главицы им осталось ехать часа два, сказал он.

— А на Главице должна быть десятка. Если только их оттуда не перебросили.

Том безмятежно кивнул. О чем беспокоиться, когда тебя ведет такой человек, как Бора?

— Знаешь, Никола, можно будет поесть у них, — решил Бора и удовлетворенно рыгнул по обычаю стариков.

И он снова запел. На его маленьком крючковатом носу капельками оседала влага расходящегося тумана, а губы были полуоткрыты — не то в улыбке, не то из-за привычки дышать ртом.

Том понимал, чему радуется Бора. Еще несколько недель — и внезапно, за один-два дня, кончится зима. Весна вступит в свои права, солнце станет жарче, деревья раскинут шатры для всех, кто нуждается в приюте, А нуждаются в нем многие. И они будут ночевать в лесу, всегда в лесу, а не в горестных домах, опоясанных мерзлыми бороздами, которые оставили гусеницы танков, когда зимой враг жег деревни, не в грязных сараях и конюшнях, а в зеленом спасительном лесу.

Они сели на лошадей и поехали вниз по склону, в долину, которая отделяет гряду Венац от одинокой Главицы. Вместе с ними по склону спускались высокие деревья. Сквозь редеющий туман уже можно было разглядеть глубоко внизу зеленые луга, а за ними вдали тянулась известково-серая равнина, где враг нервно усиливал охрану, где проходила железная дорога, неимоверно важная железная дорога, которая связывала Германию с Грецией. Том смотрел на все это со спокойным удовлетворением. За этой южной равниной, видимые лишь в самые ясные дни, вставали горы Югославии и простирались кровавые поля сражений; а за горами далеко-далеко было море, а за морем — Италия и будничный армейский мир, публичная арена продвижений по службе, медалей и респектабельности. Совсем другой мир, думал он. И слава богу. Мир, которому он не нужен. Мир, который не нужен ему.

Они ехали к Главице, и Бора перечислял тех, кого они могли там встретить.

— Станко, — говорил он. — Станко там будет обязательно. Он отрядный связной, знаешь ли, и его место там. Ну, и с ним его Милай. И еще Милко. И Мирослав…

Опытная старая лошадь шла плавно. Спускаясь по тропе, она приседала на задние ноги, и седло поскрипывало. Над головой смыкались ветки в хрусталиках, оставленных туманом. День был ясный, и вдали на серой равнине кое-где голубели пятна неба, отраженного в воде. Ему было хорошо, и он слушал, как Бора говорит о десятке, с которой им предстоит встретиться. Это все были старые друзья Боры. Старые друзья его самого.

— Станко там будет обязательно, — говорил Бора. — Его место там. Такие уж у него обязанности.

Том понимал, как Бора относится к Станко. Когда враг сжег в прошлом году Рашинцы, родную деревню Боры, Станко тоже был там, тоже смотрел на огонь из леса у гребня. А потому Бора относился к Станко по-особому, и главное тут было то, что Бора винил себя в гибели жены даже больше, чем немцев, которые сожгли ее в церкви вместе с тридцатью тремя односельчанами.

Они говорили об этом среди снегов на Главице, когда несколько месяцев назад ждали там самолета с Базы, который должен был сбросить им боеприпасы и продовольствие. Самолета, который так и не прилетел. И пока они сидели в бесплодном ожидании вокруг костерка из сухого хвороста, Бора высказал все, что думал о себе. «Но ты же не мог бы ничего сделать, Бора, даже будь ты там». Само собой. Но суть, как выяснилось, заключалась совсем в другом. Бора ушел от жены как раз перед началом войны — не к другой женщине, настойчиво объяснял он, подкладывая тонкие прутья в слабое пламя, а просто ему надоело. Не ладилось у них, вот и все. «А если б я остался, знаешь ли, так я бы ее, пожалуй, и бить начал. Ну, раз-другой, почему бы и нет? И она бы ничего не сказала, да толку-то что?»

Вот он и ушел из Рашинцев на другой склон Плавы Горы, на дунайский склон, где у него был виноградник, который достался ему в наследство от дяди с материнской стороны. А в Нешковаце была вдова, приятная такая женщина, и все вроде бы складывалось к лучшему. Но теперь, когда Рашинцы сожгли, он чувствовал себя виноватым, и никакие слова не могли его разубедить. Он винил себя с ожесточением, которое медленно разгоралось в ненависть, неторопливую, непреходящую ненависть, в ту же ненависть, которая грела их всех — и Марко, и Станко, и остальных. А потому Том сказал:

— Конечно, Станко там будет, можешь не волноваться.

Предсказать это нетрудно, решил он про себя, — где же еще ему и быть? Станко там не будет, только если произошло что-то очень серьезное, а ничего такого явно не произошло.

Копыта зацокали по выложенной камнем дороге на дне долины у подножья Главицы, а потом, замедлив шаг, лошади начали взбираться на гору. И все произошло точно так, как он предполагал. Когда три четверти подъема остались позади и они добрались до первых деревьев леса, широкой полосой опоясывавшего вершину, их окликнул невидимый часовой. Они с облегчением остановились и подождали, чтобы он их узнал. Потом поехали дальше и увидели молодого Милая из Нешковаца, который укрывался с винтовкой среди густых кустов.

— А, так ты здесь, Милай! — крикнул Бора, — Я так и думал, что ты здесь.

Часовой, большеглазый паренек в выгоревшей немецкой куртке, даже покраснел, так он им обрадовался. Он крикнул из своего тайника:

— Там жарят свинью, Бора. Здравствуй, товарищ Никола!

— Здравствуй, Милай. А про свинью ты всерьез?

Паренек расхохотался. С хрустальных деревьев словно посыпались искрящиеся брызги смеха.

— Поезжайте, поезжайте, не то ее всю съедят!

Глава 2

Они поехали вперед, лес вскоре расступился, и на лысой вершине Главицы они увидели десятку, собравшуюся под одиноким деревом. Бора сказал:

— Ах, черт, а они и правда разжились свиньей!

К ним навстречу неторопливо двинулся человек. Это был Станко. Он держал под уздцы их лошадей, пока они, спешившись, разминали затекшие ноги, а потом привязал поводья к колу и только тогда пошел впереди них к продолговатой куче раскаленных углей. С двух ее концов в землю были вбиты рогульки, на которые опиралась березовая жердь с тушей молодого кабанчика. Аромат жареной свинины мешался с запахом древесного дыма и дубовой щепы.

— Ешьте, ешьте, — приглашал Станко. хлопая в ладоши и сияя простодушной радостью, которая, несомненно, порождалась воспоминаниями о молочных поросятах, жарившихся в другие дни, совсем другие, когда виноградник этого высокого сутулого крестьянина славился на всю Плаву Гору и был известен даже за Дунаем, где на широких равнинах Паннонии жили крепкие хозяева, любители вкусно поесть и выпить.

Бора наклонился над жаркими углями. В алых отблесках его лицо и протянутая рука словно занялись огнем. Том смотрел, как Бора вонзает нож в тушу, и глубоко дышал всей грудью: хорошая еда несет в себе чистую и благую силу.

Станко, питавший, как им всем было известно, то уважение к жизни, которое воплощается в некоторую церемонность, вежливо осведомился:

— Едете с равнины? Бора кивнул.

— Да, из самого Язака. Мы там ждали Марко и капитана.

Станко переступил с ноги на ногу, надолго задержав в воздухе приподнятую ступню в широкой сандалии, как будто перед прыжком, — тощий журавль, танцующий на мощных ногах. Он объявил нерешительно, словно оставляя им возможность усомниться в этом известии:

— Говорят, к фашистам в Емельяновом Дворе пришло подкрепление из Митровицы.

— А мы этих усташей видели! — Хохот Боры раскатился тяжелой волной. Он хлопнул Станко по плечу, словно лесоруб, валящий дерево, и взревел: — Мы с Николой видели их вчера! Милях в десяти отсюда, а то и меньше.