Жили-были люди

Ей должны были наречь женское имя, когда Митка, уйдя за ягодами, заблудилась в лесу. Сроду никогда не плутала, а тут – точно леший водил. До заката бродила – а когда поняла, что не помнит дороги, даже не испугалась. Села у лесного ручья, опустила на землю корзину с ягодами, вымыла проточной водой перемазанные ноги. Вытянула из рукава иглу, оторвала кусок от юбки. Игла сновала в руках, а Митка то и дело посматривала в небо. Низкое солнце качалось над ее головой, пронизывая листву; потом на пень рядом с девочкой слетела любопытная птаха. Митка вышивала. Неведомое стучалось внутри и просилось наружу. Лес пел кругом летнюю песнь, и когда на поляну вышел огромный лось, Митка не удивилась даже. Просто поднялась – и поклонилась лесному хозяину.

Лось фыркнул и потянулся к ее рукам. Митка подумала: как хорошо, что догадалась захватить с собой хлеба и еще не весь съела его. Корочку, предложенную ему на раскрытой, вздрагивающей ладони, лось принял с благодарностью. Он был стар. Глаза его смотрели спокойно и устало, на рогах повисла веточка с парой листьев. В шерсти на шее запуталась сосновая иголка; Митка сняла ее осторожно и бережно. Иголка – темная, с остатком зеленого на кончике – липко повисла на ее пальцах.

– Что, дедушка лось, – сказала девочка тихонько, – скучно тебе в лесу одному?

Лось наклонил голову, снова фыркнул.

– Хочешь, я тебе подружку вышью? – спросила Митка и показала лесному жителю лоскут. – Вышью – и принесу, будет тебе здесь забава.

Лось боднул ее лбом и ничего не ответил. Потом вздохнул шумно и неторопливо – и, повернувшись, ушел в лесную чащу.

Проснувшись утром, Митка поняла, что спит она возле большого пня, поросшего мхом; корзина ее цела и накрыта лоскутом ткани. В лоскут у самого края воткнута была игла – не та, домашняя, другая – зеленая, как хвоина, с черным ушком. На лоскуте горел, вышитый, огромный рогатый лось. Нет, поняла девочка, лосиха. Юбка была цела. Рядом крутилась в воздухе сойка и трещала, указывая дорогу к дому. Митка осторожно вынула иголку, наколола лоскут на веточку росшей рядом молодой осинки и, напевая, побежала назад, к деревне.

Через два месяца Митка решила вышить подарок на свадьбу дочери старосты. Вышила пухлощекого младенца, смеющегося над игрушкой. Родившийся у молодой пары сын был похож на вышитый портрет, как две капли воды.

Когда сына мельника забирали в рекруты, мельничиха выла и каталась по полу от горя – парень был ее отрадой, вымоленной и долгожданной. Митка на прощанье подарила ему кисет, на котором горели вышитые звезда и сабля. И парень попал стражником в столицу, а через год (весточку принес отставной солдат) отличился – и был награжден солдатской Звездой, совсем такой, как вышила ему Митка.

А потом были золотые колосья на платке в подарок – и неожиданный урожай на поле вдовы Бахты.

А потом – угольно-черный медведь на кафтане для соседа... И его, уже неживого, принесли из лесу – молодому охотнику не повезло встретиться с грозным зверем. «Счастье твое, Митка, – сказала ей тогда бабушка, – что не понял никто. А то бежать пришлось бы – да не тебе, а и всем нам».

Митка сама не понимала, как это все получается. Это было – как ветер, как текучий ручей. Никто не учил ее подбирать нитки; сочетания цветов она подсматривала вокруг – вон как горят на клене возле дома осенние ржавые листья. Многие девушки в деревне вышивали даже лучше нее – и аккуратнее, и быстрее. Но для них это была забава. Для Митки – жизнь, дыхание.

Митке минуло семнадцать, когда она – озорства ради – решила вышить молодца из сказки про семерых лебедей. Вышила – молодой красавец и она рядом, за руки держатся и смеются оба. У юноши темные волосы и ямочка на правой щеке, а одежда – богатая, словно у принца. Она набирала в колодце воды, когда, поднимая пыль, промчалась по их улице кавалькада – из всех окошек на них глазели, дивясь. Какая звезда светила в тот день молодому охотнику, зачем он, упустив зверя, заехал в их деревню да попросил напиться воды, неведомо. Митка и подала, смущаясь старого платья и мозолистых рук… и кувшин тот тяжелым показался: у юноши волосы смоляные, глаза, словно ягоды крыжовника, зеленые и ямочка – как на ее узоре – на правой щеке…

Разве она виновата, что охотник тот сыном князя оказался?

Сразу вспомнили люди, что от столицы до их глухомани – полдня конного пути, и недалеко, вроде. Болтали, конечно, шептались по углам. Но ей дела не было до того, княжич ее Янир или бедняк последний. Глаза его… навсегда приворожили, и Митка знала, что другого такого не будет.

Он приезжал едва ли не каждый день – то один, то с родичем Дарном, верным другом. Дарн единственный знал тогда все от начала до конца. И молчать умел, хоть и хмурился – но разве княжичу укажешь? Они уходили подальше в лес, и Дарн бродил неподалеку, стерег коней… и вздыхал потихоньку. Завидовал.

Кто видел их счастье? Сосны, стелившие им под ноги ковер из иголок? Рыжие, любопытные белки? Дедушка-лось, однажды показавший бок в чаще? Любопытные вертлявые сойки? Мир стелился им под ноги – только держись, любовь стекала с кончиков пальцев и дрожала в сплетенных ладонях. Они любили друг друга, а все остальное было совсем неважно.

Янир обещал увезти ее в столицу – вот только отцу рассказать надо. Наверное, он действительно любил ее и собирался сделать ее женой и княгиней. Но ведь и думать надо головой, а не только сердцем – пара ли княжичу она, девчонка из лесной глуши? Митка и сама понимала это… только что она могла поделать, если – судьба? И так коротки были те летние ночи, когда она обнимала Янира, когда он любил ее в лесном шалаше… лес не выдаст, твердила девушка, он поможет.

Может, и вправду бы помог – да люди помешали.

Уже заморозки приближались ко двору, и трава по утрам была ломкой и белой от инея. Солнце всходило поздно и стояло в ясном небе необыкновенно чистым. Митка знала – это к счастью. И даже не удивилась, когда одним таким звенящим от холода утром к дому их подкатила карета в сопровождении трех стражников.

Мать, завидев, всплеснула руками и тихо заплакала. А бабка молча притянула девчонку к себе и поцеловала в лоб. О любой хворобы отстояла бы – но как укроешь от грозного княжьего слова, от грамоты с печатью, от непонятных слов?

Дарн был молчалив и прятал виноватые глаза.

– Митка… не обессудь. Приказ у меня… Сама пойдешь или вести придется? – А в дверях шепнул едва слышно:

– Донесли на вас; кто – не ведаю. Князь Милош тебя видеть желает.

Митка не чаяла за собой вины и даже не испугалась. Янир любит ее – что же может быть здесь страшного?

Столица оглушила ее, привыкшую к лесной тишине, ослепила круговертью лиц, золотым шитьем на одеждах княжеских приближенных, а пуще всего грозным сиянием глаз высокого, хмурого человека в дорогой одежде – его сиятельства князя Милоша. В гулком дворце съежился и потерялся единственный родной ей человек – княжич Янир; беспомощно и незаметно стоял он в тени, за креслом отца. А Митка смотрела без страха и открыто… и улыбалась, дурочка – ведь княжич любит ее. Не она в том виновата – судьба. А с судьбой разве спорят?

В небольшой комнате, кроме князя и его сына, никого не было – больно уж дело щекотливое. В высокие окна стелилось яркое солнце. По стенам развешаны были гобелены, и Митка поначалу все рассматривала их, то думая, что она могла бы вышить не хуже, то пытаясь запомнить узор, чтобы повторить потом на радость бабушке. Но стражник, стоявший сзади, надавил на плечи – на колени падай, дура, и она склонилась перед князем и больше уже ничего не видела.

Митка почти ничего не запомнила из того, что говорил – кричал! – ей старый князь Милош. Она все искала, ловила взгляд Янира, чтобы увидеть, почувствовать его тепло и любовь, согревавшие ее эти недолгие месяцы. Не было любви. И самой себе с каждой минутой она казалась все меньше и ничтожнее – как пылинка на дорогом ковре, как бьющаяся в цветное стекло случайная муха.

Потом ее вели коридорами, переходами, все ниже и ниже, дальше и дальше. Со стен начинало капать, а шаги высокого – глядеть шапка свалится – стражника отзывались в сердце холодной дрожью. Она ни в чем не виновата, куда ее ведут? В небольшой круглой комнате сидели, переговариваясь, за столом какие-то люди. В руках одного из них, низенького, лысого Митка увидела свою вышивку. С вышивки улыбался ей – единственно живой, настоящий – Янир.