Жили-были люди

Въехав на неширокую деревенскую улицу, всадник пустил коня шагом. Встречные с любопытством посматривали вслед, но ни о чем не спрашивали. Здешние жители вообще отличались молчаливостью и умением не задавать ненужных вопросов.

Доехав до небольшого деревянного дома почти в самом конце улицы, всадник остановился. Спешился, заглянул через забор в палисадник, за которым качались яркие, разноцветные шары поздних осенних астр. Постучал в ворота. Молоденькая яблоня, закрывающая окно дома, уже облетела; грустно висели на самых верхних ветвях мелкие сморщенные яблочки, до которых не успели добраться мальчишки.

В глубине двора, за некрашеными новыми воротами залаял пес. Хлопнула дверь, простучали легкие, быстрые шаги, стукнул засов. Калитка отворилась, и невысокая, полноватая женщина недоуменно и встревоженно взглянула на нежданного гостя.

А потом побледнела и отступила на шаг. Узнала.

Всадник снял шляпу – и поклонился, едва не достав до земли.

– Здравствуй, Митка, – негромко проговорил он. – Войти позволишь?

– Дарн, – проговорила женщина, отводя выбившуюся из-под платка прядь светло-русых волос. Темные глаза ее не отрывались от лица всадника. – Что привело родича князя в нашу глушь?

– Княжье слово к тебе, Мита…

– Какое может быть дело у князя – ко мне? – женщина пожала плечами. – Входи, если так. Выпьешь молока с дороги?

Во дворе возился у поленницы тощий темноволосый подросток. Увидел гостя и поклонился, опустив хмурые глаза – зеленые, похожие на ягоды крыжовника в летнюю пору. И не заметил, как Дарн окинул его беглым взглядом – а потом стремительно обернулся к женщине.

– Митка… сын?

– Сын, – кивнула она.

– Сколько же лет ему?

– Двенадцать. И вовсе не обязательно так кричать, – отозвалась женщина спокойно.

Просторная, очень чистая комната встретила их запахом свежевыпеченного хлеба. Теплом тянуло от большой, недавно выбеленной печи. На столе, покрытом вышитой скатертью, стояли в крынке астры – такие же, как в палисаднике – и веточка лиственницы. Дарн облизнул губы, покачнулся устало, и Мита кивнула ему на лавку:

– Садись. Молока хочешь?

– Обожди, Митка, – Дарн вздохнул. Посерьезнел, выпрямился. – Князь… его светлость кланяется тебе и просит принять от него подарок.

Распахнулся в руках княжьего вестника небольшой сверток – и Митка отступила к порогу, опуская руки. Переливался благородной строгостью светло-серый шелк, раскатившись едва ли не до земли. Моточки ниток светились в лучах неяркого солнца – красные, золотые, белые… разные. Новенькие, манили круглыми боками деревянные пяльцы.

– Что это? – спросила Мита. Спокойно спросила, словно о пустяке. Словно и не в диковинку было, словно не дрогнули пальцы, отзываясь живой памятью.

– Подарок, – повторил Дарн и вздохнул. – Мита, я расскажу…

– Олль, – крикнула женщина, приоткрыв дверь, – тащи с ледника щи, обедать будем. Садись, – обернулась она, – в ногах правды нет. Пообедаем, потом все расскажешь. Я чаю, не горит твое дело?

После обеда солнце окончательно спряталось за серые тучи. Пасмурнело, собирался дождь. До заката еще далеко, но так и тянет зажечь свечи, чтобы прогнать тяжелое ощущение слепоты, почти беды. Тем более, если притягивает взгляд благородный шелк, и пальцы тянутся, чтобы погладить моточки ниток.

– … вот так и вышло, Митка, – закончил гонец, – что нет у нас боле иного выхода. Всем пропадать – или биться всем миром.

– Что я могу? – тяжело проговорила Мита. – Мне отдавать нечего...

– Князь тебя просит, Митка…

– Князь? – женщина усмехнулась. – Где он был, ваш князь, тринадцать лет назад? Поздно, Дарн. Если князь Милош…

– Не Милош, – тихо сказал гонец Дарн. – Милош убит. Янир нынче княжит, Митка.

На миг женщина прикрыла глаза, блеснувшие горьким пламенем.

– Как давно?

– С полмесяца.

– Это Янир просил тебя?

– Да, Митка. Он.

Тяжело опершись руками о столешницу, Мита поднялась.

– Уходи, Дарн, – спокойно ответила она. – И передай князю: не будет ему ничего. Ничего.

– Мита… – Дарн поднялся, подошел к ней. Умоляюще взглянул в глаза, коснулся плеча. – Как же… ведь много их, Мита. Я – оттуда… с границы… Больше, чем наших, и еще прибывают. Ведь не устоим. А если мы не устоим…

– Так ли слабо нынче княжье войско, что защищать их должна женщина? – гневно спросила Митка. – Где же сила ваших мечей?

– Много их, Митка. И сильнее они – и воины, и колдуны. А у нас ведь, сама знаешь… А если пройдут они да по стране покатятся – что тогда будет, Митка? Ведь они и сюда дойдут… Ради детей, Митка… ради сына твоего! Отвернулась от нас удача. И если виновен был перед тобой княжич Янир, так искупил он давно свою вину. Мы не спим по ночам – и видим вдали зарево их факелов. Степняки идут числом немыслимым, и остановить их… Прошу… и князь просит – помоги, Мита. Помоги.

Мита с полминуты смотрела на него. Потом расстегнула ворот, достала висевший на тонкой цепочке ярко-рубиновый камень, приподняла его, блеснувший в свете свечи:

– А это ты видел, Дарн? Я клятву давала… Сожжет меня та клятва, если нарушу ее. А у меня сын…

– О сыне не бойся. Князь позаботится о нем.

– Обо мне он уже позаботился, – усмехнулась женщина, пряча рубин обратно за ворот. – Пустое, Дарн. Уезжай. Так и передай своему князю – отказала, мол.

Дарн тяжело оперся о стену и замолчал. Где-то во дворе грустно закричала ворона.

– Я не могу, – чуть мягче проговорила женщина. – Не смогла бы, если б даже хотела. Уезжай, Дарн. Я жить хочу. Уезжай.

У порога он обернулся.

– Не передумаешь?

– Нет, Дарн. И подарок забери.

– Себе оставь, – уронил глухо. – Прощай, Митка. Удачи тебе.

– Удачи, – откликнулась она эхом. – Вам удачи.

Сильный вечерний ветер мотал за окном мокрые ветки. Темнело. По серому небу летели, тоскуя, облака.

Мита стояла у окошка, глядя на дождевые струи. Кап… кап… как тоскливая, нескончаемая песня. Как вышить дождь? Серыми косыми стежками на белом, черными ветками… сложный, непонятный узор.

Ах, как она умела петь когда-то – девочка Митка, жаворонок полевой, лесная пташка. Как она смеялась, когда игла, мелькая туда-сюда, выводила на простом холсте причудливые узоры. Как краснела и отмахивалась, когда благодарили люди – то куском пирога, то отрезом льна на платье. Какой игрой для нее это было…

Митка вышивала с шести лет, и это уж считалось – поздно, ведь бабку ее посадили за пяльцы в четыре. А ее вроде и не учил никто – так, сама запомнила; ее не готовили в вышивальщицы, думали – усердия не хватит, ведь ни минуты не сидела девчонка, лишь бы бегать да напевать. А она притихала за работой… или пела – и вышивала, как пела, и на ее узоры приходили поглядеть соседки, когда ей было десять. И дивились, качая головами: не иначе, как лес благословил, не зря же мать Митку не в доме родила, уйдя не в срок за ягодами. Звери лесные колыбель качали, шептали бабки, оттого и растет такая – светловолосая, не в отца и не в мать. А бабка вздыхала тихонько и просила у судьбы счастья для внучки.

Митка всегда любила лес. И не так хозяйственно, практично, как жители их маленькой, в северной чаще затерянной деревни – не за грибы и ягоды, не за мох и бревна, не за шкуры зверей и перья птиц. Она жила – в лесу. И неласковая, хмурая северная эта земля была для нее дороже всех богатств мира.

Север… сосны и песок, вереск, заросли можжевельника, запах мокрой листвы в осинниках, буреломы, пронзительные крики птиц осенними стылыми утрами. Север –колодцы с высокими «журавлями», мох, серое небо, темноволосые молчаливые люди. Разноцветные пятна сыроежек под корнями, алые, как капельки крови, ягоды костяники в траве. «Север» и «лес» для курносой, полненькой девчонки было одно и то же.

И иголка в руках маленькой вышивальщицы выводила то медвежонка, пыхтящего над ульем с медом, то хитрую лисичку у норы, то гриб, по которому ползла мохнатая гусеница. А мать все дивилась – откуда ты это берешь?