Жили-были люди

Через месяц Тео пришел в городское Общество Поэтов с толстой пачкой листов, исписанных мелким почерком. Пачку приняли снисходительно, и Тео понял, что ее сейчас же засунут в дальний угол. Однако вечером ему позвонил известный в городе поэт и долго-долго объяснял оробевшему Тео, чем его стихи хуже, чем стихи самого поэта. Под конец поэт пригласил Тео захаживать и пообещал публикацию.

Через полгода стихов набралось на хороший сборник, оставалось найти спонсора.

Тео по-прежнему не понимал, как это все получается, но к происходящему привык и стал даже гордиться своим внезапно прорезавшимся талантом. Он решил перевестись на филфак и начал запоем читать классиков.

Еще спустя год Тео научился отличать хорошие стихи от плохих, уровень настоящего мастера от дилетанта-любителя. Рифмы его обрели четкость и даже некоторое изящество, на заседаниях Общества Поэтов он снисходительно посматривал на новичков. Казалось, еще немного – и он сам станет «настоящим поэтом».

Через полтора года Тео понял, что его стихи не тянут на уровень мастера. «Профессионал из дилетантов», - грустно говорил он себе. Он мог блистать на фоне городского сборища, но сколько их – таких – по всей стране, молодых, подающих надежды, восходящих. Тео понимал, что достиг своего предела – предела крепкого середнячка, не выходящего за рамки самиздата. Мастером ему не стать никогда. Гейне из него не получится, и Гете не станет нервно курить в сторонке.

Между тем муха внутри жужжала и постоянно требовала выхода. Тео давно уже понял, кому обязан своим неожиданным увлечением.

За это время он успел исписать тридцать толстых «общих» тетрадей, но желающих издать его авторские сборники не находилось. Местные мэтры многозначительно хлопали по плечу и обещали издание в сериях. Дальше обещаний дело не двигалось.

И если бы еще он не понимал, что происходит! Но Тео понимал, и вот это было самое обидное. Предел. Потолок, выше которого – ему - не подняться никогда. Его стихи всегда будут средней серенькой массой, которой так много и от которой никогда не заплачет ни один человек. Ну, может быть, один заплачет – льстивый графоман-соперник. Но и только. Тысячу раз он порывался бросить писать – и не мог. Муха внутри жила и умирать не собиралась. И расправляла крылышки в самое неподходящее время – на работе (Тео устроился мастером на автостанцию), на лекциях, в постели с любимой девушкой, доводя Тео до бешенства. Трижды лучше было не уметь делать этого вовсе, чем уметь, но знать, что гением он никогда не станет.

Он попытался рассказать обо всем знакомому психиатру. Психиатр выслушал его и посоветовал не заморачиваться чепухой, а хорошенько выпить – и все пройдет.

Однажды вечером, возвращаясь с любимой девушкой из гостей, Тео проходил мимо сквера, в котором когда-то давно встретил джинна. Весь вечер улыбавшийся, Тео вдруг погрустнел, а на вопрос удивленной девушки мрачно сказал, что болит голова и пусть она идет домой, а он пройдется… виски ломит. Девушка, обидевшись, назвала его эгоистом и ушла, цокая каблучками. Тео свернул на боковую аллею.

Фонарь все так же не горел, и Тео медленно шел по засыпанной опавшей листвой дорожке. У скамеек сиротливо стояли пустые пивные и винные бутылки, переполненные урны покосились. Тео приглядывался к бутылкам из-под пива, но все они были коричневые, совершенно непрозрачные, с пустыми горлышками… Где искать теперь того джинна?

Тео остановился и поднял голову. Яркие и крупные, горели в безлунном небе звезды. Октябрь.

- Джинн! – закричал Тео, не заботясь о том, кто и как может его услышать. – Джинн, я прошу! Ну, прости меня! Ну, забери ты свой подарок обратно! Я дурак, урод, кретин! Прошу тебя, отпусти, оставь… я жить не могу! Джинн! Я больше никогда не буду, я не хочу писать, я не могу так!

Небо молчало.

Тео осел на колени прямо на грязную землю.

- Джинн, прости же меня! Забери свой подарок обратно! Или дай уже сил писать по-настоящему! Прошу…

Кто-то тронул Тео за плечо, и он резко обернулся. Молоденький полицейский серьезно смотрел на него:

- Сударь, пройдемте со мной…

Тео погрозил небу кулаком, заплакал и послушно пошел за полицейским.

Говорят, теперь Тео Кляйнен не пьет. Совсем. Даже пиво. Он не любит гулять вечерами, никогда не спорит с женой и часто пишет что-то в большой общей тетради. Начальство и друзья знают о его безобидной привычке и даже немножко гордятся этим – стихи Тео часто печатают в городской газете. Ценители уже перестали называть его молодым и начинающим, иногда даже хвалят. В прошлом году вышел маленький сборник его стихов. Стихи, говорят, так себе, но на уровне города – неплохо.

Иногда Тео гуляет вечерами. Почему-то всегда в одном и том же сквере на окраине города. Он идет по боковым аллеям и внимательно рассматривает пустые пивные бутылки. Окрестные бомжи привыкли к нему и сами предлагают посмотреть на свою добычу. Тео не отказывается. Он до сих пор хочет найти бутылку, заткнутую куском деревяшки.

Он все еще ждет.

18.02.2010.

Оплеуха от призрака

Ане Узденской,

с огромной благодарностью

Этой ночью я твердо решил умереть.

Как в дурном дамском романе, верно?

Но что поделаешь, если жизнь иногда бывает похожа на романы. Причем, не на самые хорошие – уж что-что, а это я, прочитавший на своем веку не одну сотню книг, понял давно.

Собственно, книги я не только читал. Я их писал, если уж совсем честно. Да, я писатель, приятно познакомиться. Не так давно – последние пять лет, но довольно успешно. По крайней мере, томики с моей фамилией на обложке раскупались в магазинах быстро, машину я два года назад поменял на новую, да и квартиру мы со Светкой обставили так, что посмотреть приятно. В издательстве меня ценили, а критики… ну, нынче не критикуют только то, что плохо лежит. А к высказываниям типа «фэнтези – это не литература» я привык. Пусть завидуют, если охота. Толкин вон тоже фэнтези… нет, я себя на одну доску с великими не ставлю, но… в общем, мы отвлеклись от темы.

Так вот, раньше я много читал о том, как герои – преимущественно женщины, конечно – решали умереть, доведенные до отчаяния… дальше перечислялся список причин. От бросившего их любимого (ау, дамские романы в мягкой обложке) до невозможности жить, потеряв честь (привет, господа офицеры) и смысл жизни (творения рефлексирующих интеллигентов). Это я уже не говорю о классике, там примеров пруд пруди. Но… когда попадаешь в капкан сам, то уже не думаешь, как выбирались оттуда другие.

А я жизнь любил. Как раз накануне аварии мы со Светкой вернулись из Испании, где оттянулись так, как не оттягивались со студенческих времен. Собственно, если бы мы не выпили в честь приезда у одного из приятелей, я бы вел машину сам, и ничего бы не случилось. А так – неопытный водитель, мокрая после дождя дорога, встречный идиот на «джипе»… Слава Богу, Светки с нами не было; первое, что я увидел, очнувшись после операции, - ее глаза. В них были ужас и облегчение. В первую минуту и я сам порадовался тому, что живой. А теперь иногда думаю – лучше б сдох тогда. И ей, и себе забот меньше.

Мы со Светкой хотели расписаться - еще до поездки, до… всего. Потом решили, что пойдем подавать заявление, когда я выпишусь из больницы. Потом… потом эта тема всплывала все реже и реже. Я Светку понимал. Терпение человеческое не безгранично. Сначала у нее еще была, видимо, надежда, что надо только подождать – и все вернется, все будет по-прежнему. Но время шло, врачи разводили руками, я психовал и срывался все чаще, и конца этому не виделось. Стала срываться и она; потом, правда, приходила и просила прощения… или я звонил, когда отпускала боль, каялся и говорил «ну ты же понимаешь». Она-то понимала. Но понимал и я.

В этот раз мы полаялись особенно крупно. Светка обозвала меня шизиком и тряпкой, психанула и хлопнула дверью, я разбил пару тарелок (кстати, я понял теперь, почему женщины бьют тарелки. Потрясающий эффект! Штук пять разобьешь – и снова солнышко светит). Солнышко, впрочем, не светило – дело двигалось к полуночи. Я сожрал сразу пять таблеток анальгина, залакировал это все остатками красного полусухого (полрюмки, больше спиртного в доме не нашлось) и даже вроде бы успокоился. А потом, глядя на черные окна, подумал – как-то очень спокойно - что, наверное, пока заканчивать эту комедию. Вряд ли что-то изменится в лучшую сторону, а ждать, когда я окончательно чокнусь или начну спиваться, не в силах выносить боль – зачем? Хемингуэй, помнится, сам ушел – и чем я хуже?