Летучий голландец

– Но я думал?… – сказал Томас.

– Я забеременела в тот месяц, когда Роуленд уехал в Британский музей, – сказала она. – Если бы я сказала ему об этом, он бы остался. Но я этого не хотела. – Она дала Томасу подумать. – Я только жалею, что не сообщила тебе об этом давно, – сказала она. – Но я думала, что так лучше.

– Роуленд даже не узнал об этом? – спросил Томас.

– Нет, – ответила она. – Мне нужно было рассказать это вам обоим, пока он был здесь. Отец должен знать своего сына. Знаешь, ты всегда был во многом так на него похож.

Томас настолько удивился, услышав это, что не нашел что сказать в ответ. Глаза Рейчел были закрыты, но ее рука, легкая, как бабочка, все еще сжимала его руку.

Она снова открыла глаза.

– Ты простишь меня?

– Конечно, – сказал он.

– Спасибо, Томас, – сказала Рейчел так тихо, что он едва смог ее услышать.

Она обратила свой взгляд на Веббера, стоявшего все это время рядом, не произнося ни слова; ее губы шевельнулись, но с них не слетело ни звука. Глаза Рейчел снова закрылись, но на лице осталась легкая улыбка. Через мгновение она испустила глубокий вздох и стала неподвижна.

Рейчел Вандерлинден похоронили через два дня, рядом с ее отцом на кладбище Маунт‑Хоуп. Падал легкий снег. Рейчел просила о трех вещах: чтобы через сутки после смерти Веббер перерезал ей сонную артерию, чтобы она уж точно не проснулась после погребения; чтобы ее похоронили в очках; чтобы церемония была закрытой. Все желания были исполнены.

Томас и Веббер вместе стояли под холодным ветром на кладбище. Джеймс Бест, уже сорок лет директор похоронного бюро, человек, для которого любое проявление искренних чувств было бы верхом непрофессионализма, организовал похороны Рейчел по‑деловому. Веббер и Томас Вандерлинден были также очень хорошо вышколены в вопросах самодисциплины. Им удалось выглядеть равнодушными, когда гроб с человеком, которого они оба так сильно любили, опустили в мерзлую землю.

9

Томас видел доктора Веббера еще два раза после тех похорон. Первый раз – в офисе адвоката, где им было зачитано завещание Рейчел. Невероятно, однако Веббер выглядел еще более худым, чем обычно; даже его губы начали терять свою вечную спелость. Для него в завещании не было никаких сюрпризов. Рейчел оставила ему все, что он просил: несколько фотографий и памятных подарков.

Все остальное – кроме некоторой суммы денег и какой‑то мебели, отписанных горничной, – переходило Томасу.

Уходя из офиса, Томас и Веббер несколько минут поговорили.

– Ты всегда знал, что моим отцом был Роуленд? – спросил Томас.

– Я подозревал, что это так, – ответил Веббер. – Но мы никогда с ней об этом не говорили, никогда. Ей так больше нравилось.

Томас не удивился.

– Забавно, – сказал он, – если Роуленд – мой отец, значит, у меня есть еще и сестра. – И как это нередко случалось, он вспомнил ту ночь в доме Роуленда. – Или, по крайней мере, сводная сестра, – сказал он.

Второй раз Томас видел Веббера спустя три месяца. Доктор сам лежал в гробу в конторе Беста. Мертвый, он выглядел здоровее, чем при их последней встрече; даже его губы были подкрашены в их привычный цвет. Но, в сущности, это был просто худой, старый, мертвый человек. Доктора кремировали с фотографией Рейчел на груди, как он просил. И, как он просил, Томас сразу пошел на кладбище и развеял его прах над могилой Рейчел.

10

В больнице Камберлоо Томас Вандерлинден откинулся на подушку. Я смотрел, как он делал несколько глубоких вдохов через кислородную маску. Открытие, что он был сыном Роуленда, действительно поразило меня. Я терялся в догадках, что может выясниться дальше. Томас собирался сказать что‑то еще, но как раз в этот момент вошла медсестра с какими‑то таблетками для него.

– Хватит на сегодня, – сказала она мне.

– Я приду завтра? – спросил я Томаса. – У меня возникла тысяча вопросов.

Он слабо улыбнулся.

– У меня готова тысяча ответов, – сказал он.

В тот вечер моей жене удалось отделаться от подготовительных мероприятий к суду на Побережье, и мы поговорили несколько минут по телефону. Я вкратце рассказал ей о последних событиях в истории Томаса Вандерлиндена. Ее больше всего удивило, что Рейчел не рассказала Роуленду и Томасу, что они отец и сын. Было бы хорошо, если бы отец и сын признали друг друга, подчеркнула она.

Я сказал, что меня больше всего потрясло то, что идея прислать к ней в дом незнакомца принадлежала самой Рейчел.

Моя жена возмутилась совсем не так, как я ожидал.

– Разве для настоящей любви не нужно знать человека полностью, изнутри и снаружи? – спросил я. – Я хотел сказать, разве настоящая любовь не начинается там, где кончается тайна? И к тому же, разве неправда, что женщин больше интересует надежность и все такое? А никакая не тайна?

– Наверное, ты прав, – сказала она, но уверенности в ее голосе не было.

11

Томас Вандерлинден умер той же ночью, за несколько минут до полуночи. Я узнал об этом только на следующий день, когда зашел купить кофе для своего визита к нему, и какой‑то инстинкт заставил меня позвонить в больницу из телефона‑автомата рядом с «Тимом Хортоном». Сквозь витрину кафе я видел посетителей, которые болтали друг с другом, читали газеты, жевали пончики; у всех были дела, им было куда идти. Я смотрел на них, а дежурная сестра в этот момент говорила мне, что Томас тихо умер во сне.

Я повесил трубку и немножко постоял. Я буду скучать по Томасу. За то короткое время, что мы были знакомы, я к нему очень привязался. Я думал, что понимаю, какой он человек: ученый, созерцатель, живший на обочине увлекательных жизней других людей, а его собственная жизнь была довольно скучна.

Вряд ли я мог ошибаться сильнее.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ТОМАС ВАНДЕРЛИНДЕН

Они поселились в огромном красивом ухоженном доме. Там были камины, глубокие кресла, часы и коты по углам. Но годы, проклятые годы. И град барабанит по кровле. И медленно слезы текут дождевые по взрезанным их именам.

Томас Харди, «Ах, годы, годы»[12]

1

НА ПОХОРОНАХ ВЫЛА ЖЕНЩИНА.

Это было на третий день после смерти Томаса Вандерлиндена; похороны проходили на кладбище Маунт‑Хоуп. Я не люблю похороны и, честно говоря, не хотел туда идти. Но Томас специально попросил своего адвоката позвать меня, и я не знал, как отказать в просьбе умершему человеку.

Поэтому я поехал на кладбище, которое, как и большинство кладбищ, когда‑то находилось на окраине города, чтобы людям не приходилось постоянно вспоминать, что они смертны. Но Камберлоо рос и рос, пока не окружил старый погост осторожным кольцом. Здесь были похоронены многие старые семьи, заселившие этот город почти два века назад, и вечный сон их теперь тревожит рев машин, который они и вообразить себе не могли. Кладбищенские дубы, когда‑то возвышавшиеся над всеми зданиями, которые эти люди прошлого видели в своей жизни, кажутся низкорослыми рядом с самыми что ни на есть обыкновенными высотками.

Я вылез из машины и прошел через северные ворота, минуя стоявшие вперемешку старые и новые надгробия: к основателям Камберлоо уже присоединились тысячи людей, позже приехавшие со всего мира, и все они в конечном счете зовутся «иммигрантами‑землевладельцами». Некоторые из умерших родились в странах, где принято украшать надгробные камни фотографиями покойных. Лица многих уже стали такими же призрачными, как, наверное, и их владельцы. На старых надгробиях я с трудом смог разобрать имена. Создавалось впечатление, что эти камни стоят здесь теперь, чтобы напомнить о Смерти как таковой, а не о смерти конкретного человека. На некоторых могилах лежали свежие цветы, и я невольно вспомнил Томаса Вандерлиндена, который по утрам занимался своими клумбами. Мое знакомство с ним продлилось даже меньше, чем жизнь любого из его морозостойких однолеток.

Погруженный в такие печальные мысли, я постепенно прошел через кладбище и присоединился к маленькой группе, собравшейся у могилы Вандерлиндена. Помимо лысого владельца похоронного бюро – на его нагрудном кармане красовалась надпись «Ритуальные услуги Веста» – там было четыре могильщика. Рядом стояла женщина в черном. Довольно высокая, с лицом, закрытым вуалью, потому я не мог определить, сколько ей лет. На воротничке полного священника, который участвовал в церемонии, тоже был логотип похоронного бюро – по‑видимому, это был штатный священник. Я удивился, поскольку никогда не считал Томаса традиционно религиозным человеком. Священник улыбнулся и кивнул мне, когда я подошел. Левый глаз у него был красный и слегка косил наверх; получалось, что один глаз он постоянно держит воздетым к небу.