Страница 7 из 38
Я написала Джонни три глупейших, полных любовной горячки письма, с просьбой узнать новости о Гате.
У того хватило ума проигнорировать их. Мы Синклэры, в конце концов, а Синклэры так себя не ведут.
Я перестала писать и удалила все письма из отправленных сообщений. Они были символом моей слабости и глупости.
Суть в том, что Гат пропал, когда мне было больно.
Суть в том, что это был всего лишь летний роман.
Суть в том, что он мог любить Ракель.
В любом случае, мы жили слишком далеко друг от друга.
В любом случае, наши семьи были слишком близки.
Я так и не получила объяснений.
Просто знала, что он бросил меня.
13
Добро пожаловать в мою черепную коробку.
Грузовик катится по косточкам моей шеи и голове. Позвоночник ломается, мозги лопаются и медленно вытекают. Тысячи фонариков вспыхивают в моих глазах. Мир кренится.
Меня рвет. Я отключаюсь.
И так постоянно. Обычный день моей жизни.
Боль началась через шесть недель после несчастного случая. Никто не знал, связаны ли эти события между собой, но отрицать рвоту, потерю в весе и в принципе ужас было невозможно.
Мамуля сводила меня на МРТ и КТ. Иглы, аппараты. Еще больше игл и аппаратов. Меня протестировали на опухоль головного мозга, менингит и так далее. Чтобы облегчить боль мне прописали одни медикаменты, другие медикаменты и еще одни медикаменты, поскольку предыдущие не сработали. Мне выписывали рецепт за рецептом, даже не зная, в чем была проблема. Просто чтобы облегчить боль.
Каденс, говорили доктора, не принимай слишком много.
Каденс, говорили доктора, следи за признаками привыкания.
Но все же, Каденс, обязательно пей свои таблетки.
Я ходила на столько встреч, что даже не могу все припомнить. В итоге врачи вынесли диагноз. Каденс Синклэр Истман: посттравматические головные боли, также известные, как ПТГБ. Мигрень, спровоцированная черепно-мозговой травмой.
Они говорили, что я буду в порядке.
Я не умру.
Просто мне будет очень больно.
14
После года в Колорадо отец захотел снова меня увидеть. Вообще-то, он настоял на поездке со мной в Италию, Францию, Германию, Испанию и Шотландию — десятинедельное путешествие, начинающееся в средних числах июня, что означало, что летом-шестнадцать я вообще не попаду на Бичвуд.
— Как нельзя вовремя, — радостно сказала мама, пакуя мои чемоданы.
— Почему? — я лежала на полу спальни и позволяла ей сделать всю работу. У меня болела голова.
— Дедушка перестраивает Клэрмонт. — Она закатала носки в шарик. — Я говорила тебе об этом уже миллион раз.
Я не помнила.
— С чего бы?
— Он помешан на этой идее. Лето проведет в Уиндемире.
— И ты будешь с ним?
Мама кивнула.
— Он не может остаться у Бесс или Кэрри. И ты же знаешь, за ним нужно ухаживать. В любом случае. Ты получишь прекрасное образование в Европе.
— Я бы предпочла поехать на Бичвуд.
— Нет, — твердо ответила она.
В Европе меня рвало в маленькие ведрышки, после чего приходилось неоднократно чистить зубы меловой британской зубной пастой. Я ничком лежала на полу в уборных нескольких музеев, чувствуя прохладу плиток под щекой, пока мой мозг плавился и с бульканьем вытекал из ушей. От мигрени моя кровь пачкала неуютные простыни отелей, капая на пол, просачиваясь в ковер, впитываясь в остатки круассанов и итальянских печенек с ликером.
Я слышала, как папа звал меня, но не отвечала, пока не срабатывали таблетки.
В то лето я очень скучала по «Лжецам».
Мы никогда не поддерживали контактов во время учебного года. По крайней мере, не особо старались, хотя пробовали, когда были младше. Мы переписывались или отмечали друг друга на летних фотографиях, особенно в сентябре, но неминуемо переставали по прохождению месяца. Почему-то магия Бичвуда никогда не распространялась на нашу повседневную жизнь. Нам не хотелось слушать о школьных друзьях, клубах и спортивных командах. Но мы знали, что наша дружба возродится, стоит увидеть друг друга на пристани следующим июнем, с солеными брызгами в воздухе, с тусклым солнцем, блестящим на воде.
Но в год после моего несчастного случая я пропустила учебные дни и даже недели. Я завалила тесты по всем предметам, и директор проинформировал меня, что придется остаться на повторный год. Я перестала играть в соккер и теннис. Больше не могла работать нянькой. Не могла водить. Все друзья, которые у меня были, стали знакомыми.
Пару раз я писала Миррен. Звонила и оставляла ей сообщения, которых позже стыдилась, такими одинокими и отчаянными они были.
Джонни я тоже звонила, но его голосовая почта была переполнена.
Я решила больше не звонить. Не хотела продолжать говорить то, что вызывало у меня чувство слабости.
Когда папа повез меня в Европу, я знала, что «Лжецы» были на острове. Дедушка не проводил связь на Бичвуд, мобильные там не работали, потому я начала писать э-мейлы. В отличие от моих жалких голосовых сообщений, они были очаровывающими, милыми записками от человека без головных болей.
По большей части.
Миррен!
Передаю тебе привет с Барселоны, где папа ел улиток в бульоне.
Наш отель весь в золоте. Даже солонки тут золотые. Как по мне, это одновременно красиво и мерзко.
Напиши мне, что там творит малышня, куда ты подаешь документы для колледжа и нашла ли ты свою истинную любовь.
/Каденс
Джонни!
Бонжур из Парижа, где папа ел лягушку.
Видела «Нику Самофракийскую». Феноменальное тело. Без рук.
Безумно скучаю. Как Гат поживает?
/Каденс
Миррен!
Привет тебе из шотландского замка, где отец ел блюдо из бараньей печени. Да, папа съел сердце, печень, легкие овцы, смешанные с овсянкой и вареные в овечьем желудке.
Так что знай, он из тех людей, кто поглощает сердца.
/Каденс.
Джонни!
Я в Берлине, где папа ел кровяную колбасу.
Поплавайте за меня. Съешьте черничный пирог. Поиграйте в теннис. Затем отчитайтесь. Мне ужасно скучно, и если вы не подчинитесь, я придумаю извращенное наказание!
/Каденс
Я не так уж удивилась, когда они не ответили. Помимо того, что чтобы выйти в интернет, ты должен поплыть в Виньярд, Бичвуд в принципе походил на отдельный мир. Как только ты там оказывался, остальная часть вселенной казалась всего лишь неприятным сном.
Европы могло даже не существовать.
15
И снова добро пожаловать в прекрасную семью Синклэр.
Мы верим в упражнения на свежем воздухе. Мы верим, что время лечит.
Мы верим, хотя не будем говорить об этом прямо, в прописанные медикаменты или коктейльные вечеринки.
Мы не обсуждаем наши проблемы в ресторанах. Мы не верим в открытые проявления страданий. Наши верхние губы не изгибаются, и, возможно, люди интересуются нами, потому что мы не открываем перед ними наши сердца.
Возможно, мы наслаждаемся интересом этих людей.
Здесь, в Берлингтоне, лишь я, мамочка и собаки. Мы не тяготели с дедушкой в Бостоне и не попадали под влияние всей семьи на Бичвуде, но я все равно знаю, какими видят нас люди. Мы с мамой двое в своем роде, живем в большом доме с крыльцом на вершине холма. Красавица-мать и больная дочь. У нас высокие скулы, широкие плечи. Мы улыбаемся во все зубы, когда ходим по городу.
Болезненная дочка не особо разговорчива. Люди, которые знают ее по школе, обычно держаться подальше. Они все равно не особо знали ее до того, как она заболела. Даже тогда девочка была тихой.
Сейчас она пропускает половину занятий. Когда она на них, ее бледная кожа и слезящиеся глаза придают ей гламурно-трагический вид, как книжной героине, изнуренной чахоткой. Иногда она, со слезами, падает на землю в школе, чем пугает остальных учеников. Даже самые вежливые устали водить ее в медпункт.