Лжецы (ЛП)

Джонатан Синклэр Деннис, ты бы стал светом во мраке для многих людей.

Ты был светом. Был.

И я подвела тебя самым худшим образом.

Я плачу за Миррен, которая хотела увидеть Конго. Она не знала, как хочет жить или во что верить; она искала себя и понимала, что была привязана к этому месту. Теперь это никогда не станет для нее реальностью, не более чем фотографии, фильмы и сказки для людской забавы.

Миррен много говорила о половом контакте, но сама никогда его не испытывала. Когда мы были помладше, то оставались допоздна, засыпая на крыльце Уиндемира в спальных мешках, смеясь и жуя ириски. Мы ругались из-за куклы Барби и делали друг другу макияж, мечтая о любви. У сестры никогда не будет свадьбы с желтыми розами или мужа, любящего ее настолько, чтобы одеть глупый желтый пояс.

Она была раздражительной. И любила командовать. Но всегда веселой. Ее было легко разозлить, и она почти всегда сердилась на Бесс, а также бесилась из-за близняшек… но затем она всегда сожалела об этом, издавая стоны в агонии из-за собственного острого язычка. Девушка любила свою семью, всех ее членов, и читала им книги или помогала приготовить мороженое, или дарила симпатичные ракушки, найденные на пляже.

Больше она не сможет заглаживать свою вину.

Миррен не хотела походить на мать. Она не была принцессой, нет. Исследователем, бизнес-леди, добрым самаритянином, мороженщиком — кем-то.

Кем-то, кем она никогда не станет… из-за меня.

Миррен, я даже не могу попросить прощения. Даже в «Эрудите» нет слова, способного описать, насколько мне стыдно.

И Гат, мой Гат.

Он никогда не пойдет в колледж. Ему всегда нужна была пища для ума, он постоянно переворачивал вещи с ног на голову, в поисках не столько ответов, сколько понимания. Он никогда не удовлетворит свое любопытство, никогда не закончит список лучших романов когда-либо написанных, никогда не станет великим мужчиной, которым мог бы быть.

Гат хотел остановить зло. Хотел выразить свою ярость. Он жил по-крупному, мой храбрый Гат. Парень не замолкал, когда этого хотели люди, он заставлял их прислушаться… а затем слушал в ответ. Он отказывался воспринимать вещи с пренебрежением, но всегда был быстр на смех.

Ох, он часто вызывал его у меня. И заставлял задуматься, даже когда мне не хотелось, даже когда я была слишком ленива, чтобы обращать внимание.

Гат позволял мне истекать, истекать, истекать на него кровью. И никогда не возражал. Он хотел знать, почему это со мной происходило. Он гадал, что можно сделать, чтобы залечить мои раны.

Он никогда больше не съест шоколад.

Я любила его. Любила. Как могла. Но он был прав. Я не знала его всего. И уже никогда не увижу его дом, не съем стряпню его мамы, не встречу его друзей по школе. Никогда не вижу покрывала на его кровати или постеры на стене. Я никогда не побываю в столовой, где ему подавали сэндвичи с яйцом на завтрак, или угол, где он оставлял свой велосипед.

Я даже не знаю, покупал ли он сэндвичи с яйцом и вешал ли постеры. Не знаю, был ли у него велосипед или покрывало. Я лишь представляю угловые стойки для велосипедов, потому что никогда не ходила с ним домой, никогда не видела его жизнь, никогда не знала, каким человеком был Гат вне Бичвуда.

Должно быть, сейчас его комната пустеет. Он мертв уже два года.

Мы могли бы…

Мы могли бы…

Я потеряла тебя, Гат, потому что отчаянно, отчаянно влюбилась.

Я думаю о том, как горели мои «Лжецы», об их последних минутах, как они вдыхали дым, как сгорала их кожа. Как больно это было.

Волосы Миррен в огне. Тело Джонни на полу. Руки Гата, его обгорелые пальцы, его сморщенные от огня руки.

На тыльной стороне его ладоней написаны слова. На левой: «Гат». На правой: «Каденс».

Мой почерк.

Я плачу, потому что единственная из нас, кто всё еще жив. Потому что мне придется жить без «Лжецов». Потому что им придется переживать всё, что ждет их впереди, без меня.

Я, Гат, Джонни и Миррен.

Миррен, Гат, Джонни и я.

Мы были здесь этим летом.

И нас здесь не было.

Да и нет.

Это моя вина, моя вина, моя вина — и, тем не менее, они все равно меня любят. Несмотря на бедных собак, несмотря на мою глупость и напыщенность, несмотря на наше преступление. Несмотря на мой эгоизм, нытье, дурацкую удачу, потому что я единственная, кто остался, и не могу этого оценить, когда у них… у них ничего не осталось. Ничего больше, кроме этого последнего лета вместе.

Они сказали, что любят меня.

Я чувствовала это в поцелуе Гата.

В смехе Джонни.

Миррен даже крикнула это в море.

Думаю, для этого они и были здесь.

Я нуждалась в них.

83

 

Мама стучит в дверь и зовет меня.

Я не отвечаю.

Через час она снова стучит.

— Ты можешь меня впустить?

— Уходи.

— Дело в мигрени? Просто ответь.

— Не в мигрени. Это кое-что другое.

— Я люблю тебя, Кади.

Она говорит это каждый раз с тех пор, как мне стало плохо, но только теперь я понимаю, что мама имеет в виду:

«Я люблю тебя, несмотря на мое горе. Хоть ты и ненормальная.»

«Я люблю тебя, несмотря на то, что, как я подозреваю, ты натворила.»

— Ты же знаешь, что мы все любим тебя, так? — кричит она через дверь. — Тетя Бесс и тетя Кэрри, дедушка, все? Бесс готовит твой любимый черничный пирог. Он будет готов через час. Можешь съесть его на завтрак. Я попросила ее.

Я встаю. Иду к двери и приоткрываю щель.

— Поблагодари Бесс от меня. Я просто не могу сейчас выйти.

— Ты плакала, — замечает мама.

— Немного.

— Ясно.

— Прости. Знаю, ты хочешь, чтобы я пришла на завтрак.

— Тебе не нужно извиняться, — говорит мамочка. — Правда, тебе никогда не нужно извиняться, Кади.

84

 

Как обычно, в Каддлдауне никого не видно, пока мои ноги не касаются ступенек. Тогда у двери появляется Джонни, осторожно ступая по разбитому стеклу. Когда он замечает мое лицо, то останавливается.

— Ты вспомнила.

Я киваю.

— Ты всё вспомнила?

— Я не была уверена, что ты всё еще будешь тут.

Он потянулся и взял меня за руку. Он ощущается теплым и вполне реальным, хоть и выглядит бледным, изможденным, с мешками под глазами. И молодым.

Ему всего пятнадцать.

— Мы больше не можем здесь оставаться. Это становится всё сложнее и сложнее.

Я киваю.

— Миррен хуже всего, но мы с Гатом тоже это чувствуем.

— Куда вы пойдете?

— Когда уйдем?

— Ага.

— В то же место, куда ходим, когда тебя здесь нет. Туда же, где были до этого. Это словно… — Джонни замирает, почесывая голову. — Словно место покоя. В каком-то смысле, это нигде. И, честно говоря, Кади, я люблю тебя, но я чертовски устал. Я просто хочу лечь и покончить со всем этим. Для меня, всё это случилось очень давно.

Я смотрю на него.

— Мне очень-очень жаль, мой дорогой Джонни, — говорю я, чувствуя слезы на глазах.

— Это не твоя вина. То есть, все мы на это пошли, все мы обезумели и все должны держать ответственность. Ты не должна нести этот груз в одиночку. Грусти, сожалей… но не вини себя.

Мы заходим в дом, и Миррен выходит из спальни. Я понимаю, что она, должно быть, не была там до момента, как я прошла через двери. Она обнимает меня. Ее медовые волосы потускнели на краях, а губы сухие и потрескавшиеся.

— Мне жаль, что я не справилась лучше со всем этим, Кади. Мне выдался шанс быть здесь и… не знаю, я профукала его, наговорила столько лжи…

— Всё нормально.

— Хотела бы я смириться, но во мне осталось столько злости! Я думала, что буду праведной и мудрой, но, вместо этого, я завидую тебе и злюсь на свою семью. Всё было так запутано, но теперь с этим покончено, — говорит она, закапываясь лицом в моем плече.

Я обхватываю ее руками.

— Ты была собой, Миррен. Большего и не надо.