Страница 35 из 38
О нет, о нет, о нет! Я кинулась к задней двери, но обнаружила, что та была закрыта на тяжелый засов. Мои руки были скользкими от бензина. Металл уже нагрелся. Я повернула замок — раз, два, три — но что-то пошло не так, и дверь застряла.
Очередной крик.
Я снова завозилась с засовом. Полный провал. Я сдалась.
Прикрыв рот и нос ладонями, я побежала через горящий кабинет по коридору и на кухню. Комната еще не загорелась, слава Богу. Я бросилась по влажному полу к двери в прихожую.
Споткнулась, проехалась по полу и упала, окунаясь в лужу бензина.
Кайма моих джинсов горела от пробежки через кабинет. Огонь скользнул к бензину на кухонном полу и пронесся к деревянной отделке с яркими полотенцами бабушки. Пламя метнулось через выход в прихожую передо мной, и я увидела, что мои джинсы тоже вспыхнули от колена до лодыжки. Я побежала к двери, проходя через огонь.
— Выбирайтесь! — крикнула я, хоть сомневалась, что кто-нибудь слышал. — Сейчас же выбирайтесь!
Выйдя наружу, я упала на траву. Каталась, пока штаны не перестали гореть.
Я уже видела, что два верхних этажа Клэрмонта пылали жаром, а мой — полностью возгорелся. Про подвал я ничего не могла сказать.
— Гат? Джонни? Миррен? Где вы?
Нет ответа.
Сдерживая панику, я убедила себя, что они уже вышли.
Успокойся. Всё будет хорошо. Должно быть.
— Где вы? — снова крикнула я, начиная бежать.
И снова нет ответа.
Скорее всего, они были в сарае, относили свои канистры. Он был недалеко, и я кинулась туда, изо всех сил выкрикивая их имена. Мои босые ноги шлепали по деревянной тропинке со странным эхо.
Дверь была закрыта. Я распахнула ее.
— Гат! Джонни? Миррен!
Там никого не было, но они могли уйти в Каддлдаун, не так ли? Гадали, почему я так долго вожусь.
Дорога тянулась от сарая, мимо теннисного корта и к Каддлдауну. Я снова побежала, остров странно притих в темноте. Повторяла себе снова и снова: они будут там. Они ждут меня. Беспокоятся.
Мы будем смеяться, потому что все в безопасности. Затем окунем мои ожоги в ледяную воду и почувствуем себя счастливчиками.
Так и будет.
Но когда я подошла к нему, в доме было темно.
Там меня никто не ждал.
Я ринулась обратно к Клэрмонту и увидела, что он полностью горит. Чердак был освещен, спальни были освещены, окна подвала светились оранжевым. Всё пылало.
Я побежала к прихожей и потянула за дверь. Оттуда повалил дым. Я стянула свой промокший от бензина свитер и джинсы, кашляя и давясь. Затем пробилась внутрь и вошла на кухню, направляясь в подвал.
На полпути вниз была стена огня. Стена.
Гат не вышел. И уже не выйдет.
Я повернулась и побежала к Джонни и Миррен, но дерево под моими ногами сгорало.
Перила загорелись. Лестница передо мной прогнулась, бросая искры.
Я отшатнулась.
Я не могла подняться.
Не могла спасти их.
Было некуда, некуда, некуда, некуда теперь идти, кроме как вниз.
82
Я вспоминаю это, переживая тот момент снова и снова, сидя на ступеньках Уиндемира, всё еще уставившись на место, где Гат скрылся в ночи. Понимание того, что я натворила, приходит в виде тумана в груди: холодного, темного, разрастающегося. Он превращает меня в лед. Я кривлюсь и сгибаюсь. Ледяной туман проходит по моей груди, спине и поднимается к шее. Он скользит по моей голове и позвоночнику.
Холод, холод, раскаяние.
Я не должна была начинать с кухни. Я не должна была поджигать кабинет.
Как глупо было так тщательно окунать книги в бензин. Любой мог предугадать, как они разгорятся. Любой.
Нам стоило установить время, когда поджигать горючий материал.
Я могла настоять, чтобы мы оставались вместе.
Я не должна была проверять сарай.
Не должна была бежать в Каддлдаун.
Если бы только я вернулась в Клэрмонт быстрее, возможно, я смогла бы вывести Джонни. Или предупредить Гата до того, как загорелся подвал. Может, я смогла бы найти огнетушитель и как-то остановить пожар.
Может, может.
Если бы, если бы.
Я так многого хотела для нас: жизни без ограничений и предрассудков. Жизни, полной любви.
Но, в итоге, я убила их.
Моих «Лжецов», моих любимых.
Убила их. Мою Миррен, моего Джонни, моего Гата.
Знание этого опускается от позвоночника по плечам, к пальцам. Оно превращает их в лед. Они покрываются щербинками и ломаются, крошечные кусочки падают на ступеньки Уиндемира. Трещины раскалывают мои руки, плечи и шею. Мое лицо замерзло и сломалось от горя с ухмылкой ведьмы. В горле образовывается комок. Я не могу издать ни звука.
Я замерзла, когда заслуживаю сгореть.
Мне стоило заткнуться и не пытаться взять всё в наши руки. Я могла промолчать. Найти компромисс. Мы вполне могли общаться по телефону. Вскоре мы бы сдали на водительские права. Вскоре мы пошли бы в колледж, и прекрасные дома Синклэров казались бы далекими и незначительными.
Мы могли бы проявить терпение.
Я могла бы послужить голосом разума.
Может тогда, когда мы выпили вино тетушек, мы бы забыли о собственных амбициях. Алкоголь сделал бы нас сонными. Мы бы заснули перед телевизором, сердитые и бессильные, но без поджогов.
Я не могу изменить своих действий.
Ползу внутрь, в свою спальню, на руках из треснутого льда, оставляя за собой обломки ледяного тела. Мои пятки, коленные чашечки. Устроившись под одеялом, я судорожно дрожу, отламывая кусочки себя на подушку. Пальцы. Зубы. Челюсть. Ключицы.
Наконец, наконец, дрожь заканчивается. Я начинаю согреваться и таять.
Плачу за тетушек, потерявших своих первенцев.
За Уилла, потерявшего брата.
За Либерти, Бонни и Тафта, потерявших сестру.
За дедушку, который видел не только, как сгорает его дворец, но и как погибают внуки.
За собак, бедных, непослушных собак.
Я плачу за тщеславные, необдуманные жалобы, которые я делала всё лето. За постыдную жалость к себе. За свои планы на будущее.
Я плачу за своим отданным имуществом. Скучаю по подушке, книгам, фотографиям. Я содрогаюсь от своих иллюзий о благотворительности, от своего позорного маскарада добродетели, от лжи, которую твердила себе, от наказаний, которые наложила на себя и на свою мать.
Я плачу от ужаса, которым обременила всю свою семью, и из-за того, что была причиной столь великого горя.
В конце концов, мы не сохранили идиллию. Она пропала навсегда, если вообще существовала. Мы потеряли нашу невинность еще до того, как узнали о степени ярости тетушек, как умерла бабушка, и дедушка потерял рассудок.
До того, как мы стали преступниками. До того, как мы стали призраками.
Тетушки обнимали друг друга не потому, что они освободились от груза Клэрмонта и всего, что он символизировал, а из-за трагедии и сочувствия. Не потому, что мы освободили их, а потому что сломали, и они цеплялись одна за другую перед лицом ужаса.
Джонни. Джонни хотел участвовать в марафоне. Он хотел пробежать милю за милей, доказывая, что его легкие не сдадут позиций. Доказывая, что он был мужчиной, которым дедушка бы гордился, доказывая свою силу, хоть он был таким низеньким.
Его легкие наполнились дымом. Теперь ему нечего доказывать. Незачем бежать.
Он хотел владеть машиной и есть пирожные с витрины хлебобулочной. Он хотел громко смеяться, покупать картины и одеваться в красивую одежду. Свитера, шарфы, шерстяные предметы в полоску. Он хотел сделать тунца из лего и повесить его как чучело. Парень отказывался быть серьезным, оставаясь невыносимо легкомысленным, но он проявляй максимальный энтузиазм к тому, что имело для него значение. Бег. Уилл и Кэрри. «Лжецы». Чувство правильности. Он не задумываясь отказался от денег на колледж, чтобы отстоять свои принципы.
Я думаю о сильных руках брата, о полоске белого солнцезащитного крема на его носу, как мы вместе влезли в ядовитый плющ, а затем лежали в гамаке, постоянно чешась. Как он построил для нас с Миррен кукольный домик из картона и камней, которые нашел на пляже.