Лжецы (ЛП)

— Это всё? — спрашивает она.

— Почему никто не говорит со мной об этом? — повторяю я.

— Из-за твоих… из-за… — мамочка замолкает, пытаясь найти нужные слова. — Из-за твоей боли.

— Потому что у меня мигрень и я не могу вспомнить свой несчастный случай, я не смогу справиться с мыслью, что Клэрмонт сгорел?

— Врачи посоветовали не добавлять стресса в твою жизнь, — отвечает она. — Они сказали, что пожар мог вызвать головные боли, из-за дыма или… или страха, — неубедительно заканчивает она.

— Я не ребенок. Мне можно доверить основную информацию о нашей семье. Всё лето я работала над тем, чтобы вспомнить свой несчастный случай или что случилось перед ним. Почему нельзя было просто рассказать мне, мам?

— Я рассказывала. Два года назад. Повторяла снова и снова, но на следующий день ты всегда забывала. И когда я поговорила с доктором, он сказал, что я не должна продолжать расстраивать тебя таким образом, не должна давить.

— Ты живешь со мной! — кричу я. — У тебя нет веры в собственные суждения, зато ты можешь поверить доктору, который едва меня знает?!

— Он эксперт.

— С чего ты взяла, что я бы хотела, чтобы вся моя большая семья хранила от меня секреты, — даже близняшки, даже Уилл и Тафт, ради всего святого! — а не узнать, что произошло? С чего ты взяла, что я настолько хрупкая, что не могу знать даже простых фактов?

— Для меня ты настолько хрупкая, — отвечает мамочка. — И, если быть честной, я не знала, как справиться с твоей реакцией.

— Ты даже представить не можешь, как это обидно.

— Я люблю тебя.

Я больше не могу смотреть на ее жалеющее, самооправдывающееся лицо.

74

 

Когда я открываю дверь, то обнаруживаю у себя в комнате Миррен. Она сидит за моим столом, положив руку на компьютер.

— Я хотела спросить, можно ли почитать те письма, что ты послала мне в прошлом году. Они остались на компьютере?

— Да.

— Я их так и не прочитала. В начале лета, когда ты спрашивала, я солгала, я их даже не открывала.

— Почему?

— Просто. Мне казалось, что это не важно, но я изменила свое мнение. И только посмотри! — радостно кричит она. — Я даже вышла из дома ради этого!

Я сглатываю накопившуюся злость.

— Я могу еще понять, почему ты не ответила, но почему даже не прочитала?

— Знаю, — говорит сестра. — Это ужасно, и я отвратительна. Пожалуйста, можно я прочитаю их сейчас?

Я открываю ноутбук. Вбиваю в поиске и нахожу все письма, адресованные ей.

Их двадцать восемь. Я читаю из-за ее плеча. Большинство довольно очаровательные, милые письма, предположительно, от человека без головных болей.

Миррен!

Завтра я уеду в Европу со своим неверным отцом, который, как ты знаешь, также очень нудный. Пожелай мне удачи и знай, что я хотела бы проводить лето на Бичвуде с тобой. И Джонни. И даже Гатом.

Знаю, знаю. Я должна была бы уже забыть о нем.

Я и забыла.

Правда.

Итак, я еду в Марбелью, на встречу к симпатичным испанским парням.

Интересно, удастся ли мне уговорить папу съесть самое отвратительное блюдо каждой посещаемой нами страны, в наказание за его побег в Колорадо?

Спорим, что удастся! Если он вправду меня любит, то съест и лягушек, и почки, и даже муравьев в шоколаде.

/Каденс

Они все однотипны. Кроме парочки, которые не очаровательны и не милы. Они жалостливы и правдивы.

Миррен.

В Вермонте зима. Темна-темная.

Мама все время наблюдает за мной, пока я сплю.

У меня постоянно болит голова. Не знаю, что делать, чтобы это прекратить. Таблетки не помогают. Кто-то рассекает мне макушку ржавым топором, который не сможет ровно разрезать мне череп. Кто бы им ни махал, ему приходится снова и снова рубить мою голову, и не всегда по одному и тому же месту. У меня множество ран.

Иногда мне снится, что человек, рубящий топором, это дедушка.

В других случаях, это я.

В других, это Гат.

Прости, что выплескиваю тебе свои безумства. Пока я печатаю, у меня трусятся руки, и экран очень яркий.

Иногда я хочу умереть, настолько у меня болит голова. Я продолжаю писать тебе свои ярчайшие мысли, но никогда не высказываю мрачных, хоть и думаю о них постоянно. Потому, я решила сказать их сейчас. Даже если ты не ответишь, я буду знать, что кто-то меня услышал, и это уже что-то.

/Каденс

Мы читаем все двадцать восемь сообщений. Когда она заканчивает, то целует меня в обе щеки.

— Я даже не могу попросить прощения. Даже в «Эрудите» нет слова, способного описать, насколько мне стыдно.

Затем она уходит.

75

 

Я отношу свой ноут на кровать и создаю новый документ. Затем снимаю свои записки и начинаю переписывать их вместе с новыми воспоминаниями, быстро и с тысячью ошибок. Пробелы в памяти я заполняю догадками.

Центр Общения и Закусок имени Синклэра.

Ты больше не увидишься со своим любимым Гатом.

Он хочет, чтобы я держался от тебя подальше.

Нам нравится в Уиндемире, не так ли, Кади?

Тетя Кэрри, плачущая в куртке Джонни.

Гат, кидающий мячики собакам на теннисном поле.

Боже, Боже, Боже.

Собаки.

Гребаные собаки!

Фатима и Принц Филип.

Ретриверы умерли в этом пожаре.

Теперь я это помню, и это моя вина.

Они были такими непослушными, не то что Бош, Грендель и Поппи, которых тренировала мамочка. Фатима и Принц Филип ели морских звезд прямо на пляже, затем рвали ими в гостиной. Они струшивали воду со своей мохнатой шерсти, облизывали еду, приготовленную для пикника, жевали диски для фрисби, превращая их в бесполезные куски пластика. Им нравились теннисные мячики, и они часто бегали на корт, чтобы погрызть те, что остались после игры. Они не сидели, когда им приказывали. Просили еду со стола.

Когда начался пожар, собаки были в одной из гостевых спален. Дедушка часто запирал их наверху на ночь или когда Клэрмонт пустовал. Чтобы они не жевали нашу обувь и не выли на дверь.

Дедушка закрыл их, прежде чем уехать с острова.

А мы не подумали о них.

Я убила тех собак. Я жила с ними и знала, где спали Принц Филип и Фатима. Остальные «Лжецы» не задумались о ретриверах — по крайней мере, не особо. В отличие от меня.

Они сгорели заживо. Как я могла о них забыть? Как я могла так увлечься собственной глупой преступной задумкой, трепетом от нее, своей злостью на тетушек и дедушку…

Сгорающие Фатима и Принц Филип. Нюхающие под горячей дверью, вдыхающие дым, гавкающие, с надеждой виляющие хвостами, ожидая, чтобы кто-то пришел за ними.

Какая ужасная смерть для бедных, любимых, непослушных собак.

76

 

Я выбегаю из Уиндемира. На улице уже стемнело, почти время ужина. Мои чувства вытекают через глаза, сморщивая мое лицо, вздымаясь через мое тело, пока я представляю собак, надеющихся на спасение, глядя на дверь, из-под которой валил дым.

Куда идти? Я не могу видеться со «Лжецами» в Каддлдауне. В Рэд Гейте могут быть Уилл или тетя Кэрри. На самом деле, остров так чертовски мал, что мне некуда пойти. Я заперта тут, в месте, где убила этих бедных, несчастных собак.

Вся моя утренняя бравада, власть, идеальное преступление, свержение патриархата, спасение «Лжецами» летней идиллии, сохранение семьи способом ее частичного уничтожения… всё это иллюзорно.

Собаки мертвы. Глупые, милые собаки, которых я могла спасти. Невинные псины, чьи морды светились от радости, когда ты предлагал им кусочек гамбургера или просто звал по имени. Собаки, которые любили плавать на лодках, которые весь день перебирали своими грязными лапками.

Что за человек предпринимает действия, не подумав о тех, кто может быть заперт в верхних комнатах, кто доверяет людям, которые любили их и всегда держали в безопасности?