Лжецы (ЛП)

— Дедушка знает, что между вами что-то происходит. Он недоволен.

Я сказала, что влюбилась.

— Не говори глупостей. Ты рискуешь своим будущим. Нашим домом. Своим образованием. И ради чего?

— Любви.

— Да это же просто летний роман. Оставь мальчишку в покое.

— Нет.

— Любовь долго не продлится, Кади. Ты это знаешь.

— Не знаю.

— Ну, тогда поверь моему опыту.

— Мы не вы с папой, — сказала я. — Не вы.

Мама скрестила руки.

— Повзрослей наконец, Каденс. Смотри на мир трезво, а не как тебе хотелось бы, чтоб он выглядел.

Я посмотрела на нее. Моя любимая высокая мама, с ее красивыми локонами и резким, жестоким ртом. Ее вены никогда не вскрывались. Ее сердце никогда не выскакивало, чтобы беспомощно биться на газоне. Она никогда не таяла в лужицу. Мама была нормальной. Всегда. Любой ценой.

— Ради процветания нашей семьи, — сказала она в конце концов, — ты расстанешься с ним.

— Нет.

— Ты должна. А когда закончишь, убедись, что дедушка знает об этом. Скажи, что это пустяк, и он никогда ничего не значил. Что ему больше не нужно беспокоиться о мальчишке, а затем обсуди с ним Гарвард и команду по теннису, а также твое будущее. Ты меня поняла?

Нет, и никогда не пойму.

Я выбежала из дома и попала в объятия Гата.

Я истекала на него кровью, но он был не против.

Позже тем вечером, Миррен, Гат, Джонни и я спустились в сарай за Клэрмонтом. Мы нашли молотки. Их было всего два, потому Гат нес гаечный ключ, а я — тяжелые садовые ножницы.

Мы забрали гуся из слоновой кости из Клэрмонта, слонов из Уиндемира, обезьян из Рэд Гейта и жабу из Каддлдауна. Мы пронесли их в темноте на пристань и разбили молотками, гаечным ключом и ножницами, пока слоновая кость не превратилась в пыль.

Гат окунул ведро в холодную морскую воду и помыл причал.

68

Мы раздумывали, обсуждали.

Что если, говорили мы, что если в другой вселенной, другой реальности, Бог вытянет свой палец, и молния ударит в Клэрмонт?

Что если Бог воспламенит его?

Таким образом он бы наказал жалких, ограниченных, предвзятых, нормальных, злых.

И они бы раскаялись за свои поступки.

А после, снова научились бы любить друг друга.

Открыли свои души. Вскрыли вены. Стерли свои улыбки.

Были бы семьей. Остались бы семьей.

Наши мысли не имели религиозный характер.

Это было наказание.

Очищение огнем.

Или оба варианта.

69

 

Следующим днем конца июля лета-пятнадцать, в Клэрмонте устраивали ланч. Такой же, как и все до этого, расположенный за большим столом. Еще больше слез.

Голоса были такими громкими, что мы, «Лжецы», поднялись по тропинке из Рэд Гейта и стали у сада, прислушиваясь.

— Мне каждый день приходится завоевывать твою любовь, папа, — пролепетала мама. — И в большинстве случаев это заканчивается провалом. Это несправедливо, черт возьми! Кэрри достались сережки, Бесс — дом в Бостоне и Уиндемир. У Кэрри есть Джонни, и ты отдашь ему Клэрмонт, я знаю. Ты оставишь меня одну ни с чем, даже несмотря на то, что это Кади заслуживает всего этого. Она была первой, как ты всегда и говорил.

Дедушка встал со стула во главе стола.

— Пенелопа.

— Я заберу ее, слышишь?! Я заберу Кади, и ты никогда ее больше не увидишь!

Голос дедушки загремел на весь сад:

— Это Соединенные Штаты Америки. Ты, похоже, не понимаешь этого, Пенни, потому позволь мне объяснить. В Америке мы работаем так: мы трудимся для достижения желаемого и добиваемся успеха. Мы никогда не принимаем отказов и заслуживаем награду за нашу настойчивость. Уилл, Тафт, вы слушаете?

Мальчишки кивнули с дрожащими подбородками. Дедушка продолжил:

— Мы, Синклэры, потомки великого старинного рода. Этим стоит гордиться. Наши традиции и ценности составляют основу, на которой будут стоять наши будущие поколения. Этот остров наш дом, а до этого был моего отца и дедушки. А вы, три женщины, со своими разводами, обеднелыми домами, неуважением к традициям, отсутствием рабочей этики, вы не сделали ничего, кроме как разочаровали старика, считающего, что вырастил вас правильно.

— Папа, пожалуйста, — сказала Бесс.

— Молчать! — прорычал он. — Вы не можете ожидать, что я приму ваше пренебрежение к ценностям этой семьи и награжу вас и ваших детей финансовым обеспечением. Ни одна из вас не может этого ожидать! И, тем не менее, день за днем я смотрю, как вы что-то требуете от меня. Больше я этого терпеть не стану.

Бесс расплакалась.

Кэрри взяла Уилла за локоть и пошла к причалу.

Мама кинула свой бокал в стену Клэрмонта.

70

 

— Что случилось потом? — спрашиваю я Джонни. Мы всё еще лежим на полу Каддлдауна, на улице раннее утро. Лето-семнадцать.

— Ты не помнишь?

— Нет.

— Все начали покидать остров. Кэрри отвезла Уилла в отель в Эдгартауне и попросила меня с Гатом последовать за ней, как только мы соберем вещи. Прислуга уехала в восемь. Твоя мама поехала к подруге в Винъярд…

— К Элис?

— Да, Элис приехала и забрала ее, но ты не хотела уезжать. В конце концов, ей пришлось уехать без тебя. Дедушка отправился на материк. А затем мы решили устроить пожар.

— Мы спланировали его.

— Да. Убедили Бесс взять большую лодку и свозить малышню в кино в Винъярд.

Пока Джонни говорит, у меня начинают формироваться воспоминания. Я сама вспоминаю детали, о которых он умалчивает.

— Когда все уехали, мы выпили вино, которое они оставили открытым в холодильнике, — продолжает парень. — Четыре бутылки. Гат был так зол…

— Он был прав.

Джонни отворачивается и снова говорит в пол:

— Потому что он больше не мог вернуться. Если бы мама вышла за Эда, их бы исключили из семьи. А если бы она его бросила, то Гат тоже больше бы не имел с нами никакой связи.

— Клэрмонт был символом, из-за чего всё пошло наперекосяк. — Это голос Миррен. Она так тихо зашла, что мы не услышали. Теперь она лежит на полу рядом с Джонни, держа его за руку.

— Цитадель патриархата, — говорит Гат. Как он зашел я тоже не слышала. Он ложится рядом со мной.

— Ты такой придурок, — говорит Джонни без злобы в голосе. — Всегда говоришь «патриархат».

— Не только говорю, но и подразумеваю.

— Вставляешь его при каждой возможности. Патриархат на тосты. Патриархат у меня в штанах. Патриархат в выдавливании лимона.

— Клэрмонт был цитаделью патриархата, — повторяет Гат. — И да, мы были пьяны до одури, и да, мы думали, что они разрушат семью, и я не смогу больше вернуться на остров. Решили, что раз дома не будет, вместе со всеми документами и предметами, за которые они боролись, то исчезнет и его власть.

— Мы могли снова стать семьей, — говорит Миррен.

— Это было своего рода очищение, — вставляет мальчик.

— Она помнит только то, что мы разожгли огонь, — говорит Джонни внезапно громким голосом.

— И еще кое-что, — добавляю я, садясь и глядя на всех «Лжецов» в утреннем свете. — Пока вы меня просвещаете, я начинаю вспоминать.

— Мы рассказываем тебе всё, что случилось до того, как мы подожгли дом, — всё еще громко говорит Джонни.

— Да, — кивает Миррен.

— Мы разожгли огонь, — задумчиво тяну я. — Мы не рыдали и не истерили, а сделали кое-что другое. Внесли изменение.

— Что-то типа того, — подтверждает Миррен.

— Шутите? Мы сожгли дотла это гребаное место!

71

 

После того, как тетушки и дедушка поссорились, я плакала.

Гат тоже.

Он должен был покинуть остров, и я никогда бы никогда больше его не увидела. А он — меня.

Гат, мой Гат.

Я никогда раньше не плакала с кем-то. Одновременно.

Он плакал как мужчина, а не мальчик. Не от того, что был раздражен, что что-то пошло не по плану, а из-за горькости жизни. Из-за того, что его раны никогда не исцелятся.