Страница 26 из 38
Теперь он был волен идти вперед и сделать себе имя в большом, большом мире.
И может быть, всего лишь может быть…
Однажды он вернется…
И сожжет этот
гребаный
дворец
дотла.
Часть четвертая
Смотрите, пожар
58
Смотрите.
Пожар.
Там, в северной части Бичвуда. Где посреди широкой лужайки растет магнолия.
Дом горит. Пламя рвется ввысь, освещая небо.
Помощи искать неоткуда.
Вдалеке виднеются винъярдские пожарные, плывущие через залив на освещенной лодке.
А еще дальше пожарная лодка «Вудс Хола» спешит к катастрофе, которую мы устроили.
Гат, Джонни, Миррен и я.
Мы устроили пожар, из-за которого горит дом.
Горит дворец короля, у которого были три прекрасные дочери.
Мы подожгли его.
Я, Джонни, Гат и Миррен.
Теперь я помню; память возвращается в такой спешке, что врезается в меня, и я падаю. Я погружаюсь вниз, на каменное дно, и вижу основание острова Бичвуд; руки и ноги немеют, пальцам холодно. Мимо проносятся водоросли, пока я падаю всё ниже и ниже.
А затем я снова на поверхности, вдыхаю морской воздух.
И Клэрмонт горит.
***
Я лежу в кровати в Уиндемире, на улице рассветает.
Сегодня первый день моей последней недели на острове. Я плетусь к окну, обернувшись в одеяло.
Вон стоит Новый Клэрмонт. Такой современный, с японским садиком.
Теперь я вижу, что он представляет собой на самом деле. Этот дом построен на пепле. Пепле жизни, которую дедушка разделил с бабушкой, пепле магнолии, на которой висели качели, пепле старого викторианского дома с крыльцом и гамаком. Новый дом построен на могиле всех трофеев и символов семьи: на «Нью-Йоркере», чучелах, вышитых подушках, семейных портретах.
Мы всё сожгли.
В ночь, когда дедушка и все остальные взяли лодки и поплыли по заливу, когда у прислуги был выходной, а «Лжецы» остались одни на острове.
Мы вчетвером сделали то, чего боялись.
Мы сожгли не дом, а символ.
Мы сожгли символ дотла.
59
Дверь в Каддлдаун заперта. Я стучу, пока не появляется Джонни в той же одежде, в которой был прошлым вечером.
— Я делаю претенциозный чай, — говорит он.
— Ты и спал в этой одежде?
— Да.
— Мы устроили пожар, — говорю я, всё еще стоя в проходе.
Они больше не будут мне лгать. Ходить в разные места, принимать решения без меня.
Теперь я понимаю нашу историю. Мы преступники. Банда из четырех.
Парень долгое время смотрит мне в глаза, но не роняет ни слова. В конце концов, он разворачивается и направляется на кухню. Я спешу за ним. Джонни наливает кипяченую воду из чайника в чашки.
— Что еще ты помнишь?
Я мешкаю.
Я вижу огонь. Дым. Каким огромным казался Клэрмонт, когда горел.
Знаю, просто уверена, что его подожгли мы.
Я вижу руку Миррен, ее облупившийся золотой лак на ногтях, как она держит канистру с газом для моторной лодки.
Джонни, спускающийся по лестнице Клэрмонта в сарай для лодок.
Дедушка, держащийся за дерево, его лицо освещается светом от костра.
Нет. Поправка.
Светом от его дома, сгорающего дотла.
Но это я помнила и раньше. Просто теперь знаю, к чему это относилось.
— Не всё, — отвечаю я. — Лишь то, что мы устроили пожар. Я помню его пламя.
Он ложится на пол кухни и вытягивает руки над головой.
— Ты в порядке?
— Я чертовски устал. Если тебя это интересует. — Джонни переворачивается на живот и утыкается носом в плитку. — Они сказали, что перестанут общаться, — бормочет он в пол. — Что всё кончено, и они хотят прекратить общение.
— Кто?
— Тетушки.
Я ложусь рядом с ним, чтобы лучше слышать.
— Каждый вечер тетушки напивались, — бурчит парень, будто ему тяжело выговаривать слова. — И становились всё сердитей. Они кричали друг на друга. Шатались по лужайке. Дедушка только и делал, что распалял вражду между ними. Мы наблюдали, как они ссорятся из-за бабушкиных вещей и картин, висящих в Клэрмонте — но больше всего из-за дома и денег. Дедушка упивался своей властью, и мама хотела, чтобы я стал бороться за наследство. Ведь я был старшим внуком. Она давила и давила на меня… даже не знаю. Чтобы я стал любимым наследником. Чтобы я говорил гадости в твою сторону, так как ты — первая внучка. Чтобы я был обученной белокожей надеждой будущего демократии и подобный бред. Она потеряла дедушкину благосклонность и хотела, чтобы ее получил я, дабы не потерять свою долю.
Пока он говорит, в моей голове вспыхивают воспоминания — такие резкие и яркие, что вызывают боль. Я передергиваюсь и закрываю руками глаза.
— Ты помнишь что-нибудь еще о пожаре? — тихо спрашивает брат. — Память возвращается?
Я закрываю глаза на мгновение и пытаюсь вспомнить.
— Нет, о нем — нет. Но вот о другом…
Джонни берет меня за руку.
60
Весной перед летом-пятнадцать мамочка заставила меня написать дедушке письмо. Ничего вопиющего. «Сегодня думала о тебе и твоей потере. Надеюсь, с тобой всё хорошо.»
Я посылала настоящие открытки — тяжелые кремовые конверты, на которых было напечатано «Каденс Синклэр Истман». «Дорогой дедушка, я только что проехала пять километров на велосипеде, ради раковых исследований. Команда по теннису собирается на следующей неделе. Наш книжный клуб читает «Возвращение в Брайдсхед». Люблю тебя.»
— Просто напомни, что заботишься о нем, — говорила мама. — И что ты хороший человек. Всесторонне образованный и значимый для семьи.
Я ныла. Писать письма казалось неправильным. Конечно, мне было не всё равно. Я любила дедушку и вправду задумывалась о его здоровье. Но мне не хотелось писать эти напоминания о своем превосходстве каждые две недели.
— Он сейчас очень впечатлителен, — сказала мама. — Дедуля страдает. Подумай о своем будущем. Ты — его первая внучка.
— Джонни младше меня всего лишь на три недели.
— Именно! Джонни мальчик и младше всего на три недели. Так что напиши-ка письмо.
Я делала так, как она указывала.
Летом-пятнадцать на Бичвуде тетушки пытались стать заменой бабушке, готовя пудинги и копошась вокруг дедушки, словно он не жил один в Бостоне со смерти Типпер в октябре. Но они были сварливы. Бабули больше не было, чтобы сплотить их, и они начали бороться за свои воспоминания, ее украшения, одежду в ее шкафу, даже за туфли! До октября их споры так и не разрешились. В то время наши чувства были слишком хрупкими. Все дела отложили до лета. Когда мы приехали на Бичвуд в конце июня, Бесс уже провела инвентаризацию имущества бабушки в Бостоне и взялась за Клэрмонт. У тетушек были копии на планшетах, о которых они регулярно упоминали в разговорах.
— Я всегда любила это нефритовое дерево.
— Я удивлена, что ты о нем вспомнила. Ты никогда не помогала с декорациями.
— Кто, по-твоему, срубил дерево? Каждый год я заворачивала все украшения в бумажную обертку.
— Тоже мне, великомученица!
— А вот и жемчужные сережки, которые мне обещала мама.
— Черные? Она говорила, что я могу их забрать!
Летние деньки пролетали мимо, а тетушки начали сливаться одна в другую. Спор за спором, вспоминались старые обиды и грозили появлением новых.
Вариации.
— Скажи дедушке, как тебе нравятся вышитые скатерти, — сказала мне мама.
— Но они мне не нравятся.
— Тебе он не откажет. — Мы вдвоем были на кухне Уиндемира. Она была пьяна. — Ты же меня любишь, Каденс? Теперь ты всё, что у меня осталось. Ты не похожа на своего отца.
— Мне просто плевать на скатерти.
— Так соври. Скажи ему о тех, что из дома в Бостоне. Кремовых, с вышивкой.