Лжецы (ЛП)

Я докажу, что сильная, когда они считают меня больной.

Я докажу, что храбрая, когда они считают меня слабой.

На скале ветряно. Миррен всхлипывает. Гат и Джонни кричат на меня.

Я закрываю глаза и прыгаю.

Шок от воды заряжает меня электричеством. Это захватывающе. Моя левая нога задевает камень.

Я погружаюсь вниз, на каменное дно, и вижу основание острова Бичвуд; руки и ноги немеют, пальцам холодно. Мимо проносятся водоросли, пока я падаю всё ниже и ниже.

А затем я снова на поверхности, вдыхаю морской воздух. Я в порядке, голова в порядке, никому не нужно плакать или беспокоиться из-за меня.

Я в порядке. Я живая.

Плыву к берегу.

Иногда я задумываюсь, может ли реальность раздваиваться. В «Заколдованной жизни» — книге, которую я подарила Гату — существуют параллельные вселенные, в которых разные события происходят с одними и теми же людьми. Был принят альтернативный выбор, или несчастный случай закончился иначе. У каждого есть свой дубликат в этих мирах. Другие мы, с другими жизнями, другой удачей.

Вариациями.

Я гадаю, к примеру, есть ли вариация сегодняшнего дня, где я умираю, спрыгивая с этого выступа. Затем следуют похороны, мой прах разбросан по малому пляжу. Миллионы плавающих пион окружают мое утонувшее тело, пока люди рыдают в покаянии и страданиях. Я — прекрасный труп.

Я гадаю, есть ли другая вариация, в которой Джонни ранен, его ноги и спина врезались об скалы. Мы не можем вызвать службу скорой помощи и должны плыть обратно на каяках с его порванными нервными окончаниями. К тому моменту, как вертолет отвозит его в больницу на материк, он уже никогда не сможет ходить.

В другой вариации я не иду с «Лжецами» кататься на каяках. Я позволяю им оттолкнуть меня. Они всё чаще гуляют без меня и врут по мелочам. Мы отдаляемся, шаг за шагом, и, в конце концов, наша летняя идиллия испорчена навсегда.

Мне кажется, это более чем вероятно, что такие вариации существуют.

55

 

В ту ночь я просыпаюсь от холода. Я отбрасываю одеяло и обнаруживаю окно открытым. Поднимаюсь слишком быстро, голова кружится.

Воспоминание.

Тетя Кэрри плачет. Сгорбленная, сопли текут по ее лицу, но она даже не пытается их вытереть. Женщина согнулась, она дрожит, ее может вырвать. Снаружи темно, на ней белая хлопковая блузка с курткой… синей клетчатой курткой Джонни.

Почему на ней куртка Джонни?

Почему она такая грустная?

Я встаю, нахожу свитер и ботинки. Хватаю фонарик и направляюсь в Каддлдаун. Гостиная пуста, освещена лунным светом. Весь стол заставлен пустыми бутылками. Кто-то оставил порезанное яблоко, оно уже темнеет. Я чувствую его запах.

Миррен здесь. Я не заметила ее прежде. Она скрывается под пледом, прислонившись к дивану.

— Ты проснулась, — прошептала девушка.

— Я искала тебя.

— Зачем?

— Мне кое-что вспомнилось. Тетя Кэрри плакала. На ней была куртка Джонни. Ты помнишь, как Кэрри плакала?

— Такое бывало иногда.

— Но летом-пятнадцать, когда у нее была короткая стрижка?

— Нет.

— А ты чего не спишь? — интересуюсь я.

Миррен качает головой.

— Не знаю.

Я сажусь.

— Можно задать тебе вопрос?

— Конечно.

— Мне нужно, чтобы ты рассказала, что случилось перед моим несчастным случаем. И после. Ты никогда не упоминаешь ничего важного… но что-то, должно быть, случилось со мной, кроме травмы головы во время ночного плаванья.

— Ага.

— Ты знаешь, что?

— Пенни сказала, что доктора посоветовали не ворошить твою память. Ты вспомнишь, когда придет время, никто не должен давить на тебя.

— Но я прошу тебя, Миррен. Мне нужно знать.

Она кладет голову на колени. Думает.

— Какая твоя лучшая догадка? — наконец спрашивает подруга.

— Я… думаю, я стала жертвой чего-то. — Трудно говорить эти слова. — Предполагаю, меня насиловали или били, или еще что. Из-за таких вещей люди страдают амнезией, так?

Миррен трет свои губы.

— Не знаю, что тебе сказать.

— Расскажи, что произошло.

— Сумасшедшее выдалось тогда лето.

— Почему?

— Это всё, что я могу сказать, дорогая Кади.

— Почему ты никогда не покидаешь Каддлдаун? — внезапно спрашиваю я. — Разве что на маленький пляж выходишь.

— Сегодня я каталась на каяках, — возражает она.

— Но тебе стало плохо. У тебя эта боязнь? Боязнь выходить? Агорафобия?

— Я неважно себя чувствую, Кади, — говорит Миррен в свою защиту. — Мне постоянно холодно, не могу перестать дрожать. Горло болит. Если бы ты себя так чувствовала, то тоже не выходила бы.

Я чувствую себя еще хуже этого, но впервые решаю не упоминать свои мигрени.

— Тогда нужно сказать Бесс. Отвезти тебя к врачу.

Миррен качает головой.

— Это просто дурацкая простуда. Я веду себя как маленькая. Принесешь мне имбирный эль?

Я устала спорить. Приношу ей имбирный эль, и мы включает телевизор.

56

 

Утром на газоне Уиндемира я обнаруживаю качели из шины на веревке. Такие же, как висели на огромной старой магнолии перед Клэрмонтом.

Они идеальны.

Точь-в-точь как те, на которых кружила меня бабуля Типпер.

Папа.

Дедушка.

Мама.

Как те, на которых мы с Гатом целовались посреди ночи.

Теперь я помню, как летом-пятнадцать Джонни, Миррен, Гат и я влезли на них все вместе. Но были слишком большими, чтобы всем поместиться. Мы толкались и постоянно менялись местами. Смеялись и жаловались. Обвиняли друг друга в слишком больших задницах. Обвиняли друг друга в плохом запахе и снова менялись местами.

Наконец, мы устроились. Но не смогли кружиться. Мы так сильно прижались к шине, что не могли двигаться. Кричали и кричали, чтобы кто-нибудь нас раскатал. Близняшки прошли мимо и отказались помочь. Наконец, из Клэрмонта вышли Тафт с Уиллом и выполнили нашу просьбу. Не переставая ворчать, они толкнули нас кругом. У нас был такой перевес, что стоило им отпустить, как мы закружились быстрее и быстрее, смеясь так сильно, что почувствовали головокружение и тошноту.

Все четверо «Лжецов». Теперь я помню.

Новые качели выглядят прочными. Все узлы аккуратно завязаны.

Внутри шины лежит конверт.

Почерк Гата: «Для Кади»

Я вскрываю его.

Оттуда высыпается больше десятка сушеных роз.

57

 

Давным-давно, жил-был король, у которого было три прекрасных дочери. Он дарил им всё, что только сердце желало, и когда прошло время, их свадьбы отмечались великим торжеством. Когда младшая дочка родила девочку, король и королева были вне себя от счастья. Вскоре средняя дочка родила свою девочку, и празднование повторилось.

Наконец, старшая дочь родила близнецов — но увы, не таких, как все надеялись. Один близнец был мальчиком, гибким малышом: второй был лишь мышонком.

Празднований не было. Объявлений о рождении сыновей тоже не последовало.

Старшая дочка сгорала от стыда. Один из ее сыновей был животным. Он никогда не засияет, поцелованный солнцем и благословленный, как ожидали от всех членов королевской семьи.

Дети росли, как и мышонок. Он был умным и всегда чистил усики. Малыш был умнее и любопытнее, чем его брат и кузины.

И всё же, король и королева питали к нему отвращение. Как только появилась возможность, его мать поставила мышонка на ноги, дала ему небольшой мешок с черникой и орехами, и отправила путешествовать по миру.

Мышонок послушался, поскольку достаточно насмотрелся на придворную жизнь, чтобы знать — останься он дома, то всегда будет грязным секретом, источником унижения для своей матери и всех, кто его знал.

Он даже не оглядывался на дворец, который служил ему кровом.

Там ему бы никогда не присвоили даже имени. Его существование было позорной тайной.