Лжецы (ЛП)

Следует тишина. Он спускается к краю крыши, отворачиваясь от меня.

— И что ты тогда делаешь? В такие дни?

— Ничего. Просто лежу и жду, напоминаю себе вновь и вновь, что боль не будет длиться вечно. Что наступит новый день, а после него еще один. В один из этих дней я встану, съем завтрак и буду хорошо себя чувствовать.

— Новый день.

— Да.

Он поворачивается и в пару шагов пересекает крышу. Внезапно его руки оказываются вокруг меня, и мы цепляемся друг за друга.

Гат слегка дрожит, целует меня в шею своими холодными губами. Так мы и сидим, в объятиях друг друга, с минуту или две.

И кажется, будто вселенная преобразовывается.

Я знаю, что наша злость испарилась.

Гат целует меня в губы и гладит мою щеку.

Я люблю его.

Всегда любила.

Мы еще очень, очень долго сидим на крыше. Вечность.

50

 

Миррен всё чаще становится плохо. Она поздно встает, красит ногти, лежит на солнце и смотрит на картинки африканских пейзажей из толстого журнала на кофейном столике. Но она не хочет плавать. Не хочет кататься. Не хочет играть в теннис или ездить в Эдгартаун.

Я приношу ей драже из Нового Клэрмонта. Миррен любит драже.

Сегодня мы лежим на маленьком пляже. Читаем журналы, которые я украла у близняшек, и грызем морковку. Подруга надела наушники. Она продолжает слушать одну и ту же песню на моем телефоне, снова и снова.

Наша молодость потрачена впустую,

Не повторяйте моей ошибки.

Запомните мое имя,

Потому что мы войдем в историю.

На-на-на-на, на-на-на

Я тычу в нее морковкой.

— Что?

— Тебе лучше перестать петь, или я не ручаюсь за свои действия.

Миррен поворачивается ко мне с серьезным лицом. Вытаскивает наушники.

— Могу я тебе кое-что сказать, Кади?

— Конечно.

— О тебе и Гате. Я слышала, как вы двое спускались прошлой ночью.

— И что?

— Я думаю, ты должна оставить его в покое.

— Что?!

— Это плохо закончится и всё испортит.

— Я люблю его. Ты же знаешь, я всегда его любила.

— Ты только всё усложняешь. Парню и так очень нелегко. Ты сделаешь ему больно.

— Не правда. Скорее он — мне.

— Ну, такое тоже возможно. Ваши отношения — плохая идея.

— Разве ты не видишь, лучше уж он сделает мне больно, чем я буду держаться от него подальше. — Говорю я, присаживаясь. — Я бы лучше миллион раз прожила и рискнула неудачным концом наших отношений, чем осталась бы в коробке, в которой жила последние два года. Это крошечный коробок, Миррен. Я и мамочка. Я и таблетки. Я и моя боль. Я больше не хочу так жить.

В воздухе повисла тишина.

— У меня никогда не было парня, — выпаливает Миррен.

Я смотрю ей в глаза. В них появляются слезы.

— А как же Дрейк Логгерхед? Как же желтые розы и половой акт?

Она опускает взгляд.

— Я солгала.

— Почему?

— Тебе знакомо чувство, когда приезжаешь на Бичвуд, будто попадаешь в другой мир? Тебе не обязательно быть тем же человеком, каким ты являешься дома. Ты можешь быть кем-то лучше.

Я киваю.

— В день твоего приезда я заметила Гата. Он смотрел на тебя, будто ты была ярчайшей планетой в галактике.

— Правда?

— Я так хочу, чтобы кто-то смотрел на меня так же, Кади! Очень хочу. Сама того не заметив, я солгала. Прости.

Я не знаю, что сказать. Делаю глубокий вдох.

— Не вздыхай, ладно? — рявкает она. — Это нормально. Нормально, если у меня никогда не будет парня. Нормально, если никто никогда меня не полюбит, ясно? Это вполне терпимо.

Голос мамы доносится со стороны Нового Клэрмонта:

— Каденс! Ты меня слышишь?

— Что ты хочешь? — кричу я в ответ.

— У повара сегодня выходной. Я готовлю обед. Помоги мне порезать помидоры!

— Через минуту! — я вздыхаю и смотрю на Миррен. — Мне нужно идти.

Она не отвечает. Я застегиваю свою кенгурушку и плетусь наверх к новому Клэрмонту.

На кухне мама вручает мне специальный нож для нарезки помидоров и начинает болтать.

Бла-бла-бла, ты постоянно на маленьком пляже.

Бла-бла-бла, ты должна играть с малышней.

Дедушка не будет здесь вечно.

Ты знаешь, что обгорела?

Я режу и режу, полную корзинку странноватой формы помидоров, выращенных нашей семьей. Они желтые, зеленые и красные.

51

 

Моя третья неделя на острове пролетает быстро, на два дня меня охватывает мигрень. Или на три. Не могу сказать. Таблетки заканчиваются, хоть я и заполняла бутылочки по рецепту, прежде чем мы уехали из дома.

Я задумываюсь, не берет ли их мама. Может, она всегда их брала.

Или близняшки снова прокрадывались в мою комнату, копаясь в вещах, в которых не должны. Может, они наркоманки.

Или я принимаю больше, чем думаю. Вытаскиваю лишнюю таблетку в неразберихе из-за боли. Забываю свою последнюю дозу.

Мне страшно говорить маме, что мне нужно еще.

Когда я прихожу в норму, то снова иду в Каддлдаун. Солнце низко висит в небе. Крыльцо покрыто осколками разбитых бутылок. Внутри, ленточки отпали с потолка и лежат спутанные на полу. Посуда в раковине засохла и покрылась коркой. Скатерти на обеденном столе испачканы. Кофейный столик весь в круглых пятнах от чашек с чаем.

Я нахожу «Лжецов» в комнате Миррен, все читают Библию.

— У нас спор из-за «Эрудита», — поясняет девушка, как только я вхожу. Она закрывает книгу. — Гат был прав, как обычно. Ты всегда чертовски прав. Девушки не любят таких парней, чтобы ты знал.

Фишки от «Эрудита» разбросаны по всему полу гостиной. Я видела их, когда заходила. Они не играли.

— Что вы делали последние пару дней? — спрашиваю я.

— Боже, — говорит Джонни, вытягиваясь на кровати Миррен. — Я уже не помню.

— Праздновали четвертое июля, — говорит Миррен. — Мы пошли на ужин в Новый Клэрмонт, а затем все сели на большую моторную лодку и поехали смотреть на винъярдские фейерверки.

— Сегодня мы были в кондитерской Нантакета, пончики покупали, — говорит Гат.

Они никогда никуда не ходят. Никогда. Ни с кем не общаются. А теперь, пока я болела, они повсюду побывали, со всеми пообщались?

— «Даунифлейк», — говорю я. — Это название кондитерской с пончиками.

— Да. У них самые восхитительные пончики, — кивает Джонни.

— Но ты ненавидишь пончики с сахарной пудрой.

— Конечно, — встревает Миррен. — Но мы брали глазированные.

— И с кремом, — говорит Гат.

— И с желе, — добавляет Джонни.

Но я знаю, что в «Даунифлейке» делают только пончики с пудрой. Ни глазированных, ни кремовых, ни желейных.

Почему они лгут?

52

 

Я ужинаю с мамой и малышней в Новом Клэрмонте, но вечером меня снова охватывает мигрень. Хуже, чем прежде. Я лежу в темной комнате. Стервятники клюют просочившийся из моего раздробленного черепа гной.

Я открываю глаза, надо мной стоит Гат. Я вижу его сквозь туман. Через занавески проникает свет, так что сейчас день.

Гат никогда не ходит в Уиндемир. Но он здесь. Смотрит на заметки над моей кроватью. На клейкие бумажки. На новые воспоминания и информацию, которую я писала со своего приезда сюда, записи о смерти бабушкиных собак, о дедушке и гусе из слоновой кости, о Гате, подарившем мне книгу Мориарти, о ссоре тетушек из-за дома в Бостоне.

— Не читай мои заметки, — стону я. — Нет!

Он отступает.

— Они у всех на виду. Прости.

Я поворачиваюсь набок, чтобы прижаться щекой к горячей подушке.

— Не знал, что ты собираешь истории. — Гат садится на кровать. Тянется за моей рукой.

— Я пытаюсь вспомнить, что произошло, но никто не хочет говорить со мной об этом. Включая тебя.

— Я хочу поговорить об этом.

— Серьезно?

Он смотрит в пол.

— Два лета тому назад у меня была девушка.

— Знаю. Всё время знала.