Лжецы (ЛП)

Не могу же я быть такой глупой, как себя веду, так?

Я извиняюсь, как мама того и хочет. Затем бегу в Уиндемир и записываю всё, что вспомнила — кафе, вертушки, грязные ноги Миррен на деревянных ступеньках, книгу Гата — на бумажках над моей кроватью.

45

 

Начинается моя вторая неделя на Бичвуде, мы залазим на крышу Каддлдауна. Это легко сделать; мы просто никогда не решались ранее, потому, что нужно пробраться через окно в спальне тети Бесс.

Ночью на крыше чертовски холодно, но днем с нее открывается чудесный вид на остров и море. Я могу видеть над деревьями, посаженными вокруг Каддлдауна и Нового Клэрмонта с его садом. Даже могу заглянуть внутрь дома, на первом этаже которого окна от пола до потолка. Рэд Гейт тоже частично видно, и противоположная часть острова, напротив Уиндемира, и пляж.

В первый день мы принесли еду и старое покрывало для пикника. Мы ели сладкий португальский хлеб и плавленый сыр в небольших деревянных коробочках. Вытащили ягоды в зеленых картонках и холодные бутылки с лимонадом.

Мы решаем приходить сюда каждый день. Всё лето. Эта крыша — лучшее место на свете.

— Если я умру, — говорю я, пока мы смотрим на открывшийся вид, — то есть, когда я умру, бросьте мой пепел в воду на малом пляже. Тогда, когда вы будете по мне скучать, можете взобраться сюда, посмотреть вниз и подумать, какой классной я была.

— Или мы могли бы спуститься и поплавать в тебе, — говорит Джонни. — Если ну очень сильно будем скучать.

— Фу.

— Слушай, ты сама сказала, что хочешь быть в воде на малом пляже.

— Я просто имела в виду, что мне здесь нравится. Это было бы великолепное место для моего праха.

— Да, — говорит Джонни. — Несомненно.

Миррен и Гат молчали, поедая орехи в шоколаде из голубой керамической миски.

— Неудачная тема для разговора, — говорит девушка.

— Нормальная, — пожимает плечами Джонни.

— Я бы не хотел, чтобы мой прах оставался здесь, — говорит Гат.

— Почему? Мы могли бы быть вместе на малом пляже, — улыбаюсь я.

— А малышня бы плавала в нас! — кричит Джонни.

— Ты отвратителен, — рявкает Миррен.

— Это не так уж отличается от тех разов, когда я туда писал, — говорит братец.

— Меня сейчас стошнит!

— Ой, да ладно, все туда писают.

— Я — нет, — говорит Миррен.

— Да и еще раз да, — спорит парень. — Если вода малого пляжа не состоит из мочи, после стольких лет наших купаний в ней, наш прах ее не испортит.

— Вы когда-нибудь планировали свои похороны? — спрашиваю я.

— Что ты имеешь в виду? — Джонни морщит нос.

— Ну, знаете, как в «Томе Сойере», когда все думают, что Том, Гек и как-там-его-звать?

— Джо Гарпер, — говорит Гат.

— Да, все думают, что Том, Гек и Джо Гарпер мертвы. Мальчики идут на собственные похороны и слушают все добрые слова, что говорят о них местные жители. После того, как я это прочитала, то задумалась о своих похоронах. В духе, какие цветы я хочу, и куда девать мой прах. А также о панегирике, в котором должны упомянуть о моей трансцендентальной крутости, и что я выиграла Олимпиаду и получила Нобелевскую премию.

— И за что же ты выиграла? — интересуется Гат.

— Может, за гандбол.

— А на Олимпийских играх есть гандбол?

— Да.

— Ты в него вообще играешь?

— Пока нет.

— Пора бы начать.

— Большинство людей планируют свою свадьбу, — говорит Миррен. — Я вот планировала.

— Парни не планируют свадьбу, — говорит Джонни.

— Если бы я вышла за Дрейка, у меня были бы желтые цветы, — говорит Миррен. — Они были бы повсюду. И я хотела бы весеннее желтое платье, как свадебное, только желтое. А на нем был бы желтый ремень.

— Ему нужно было бы очень тебя любить, очень, чтобы надеть желтый ремень, — говорю я.

— Да, — соглашается Миррен. — Но Дрейк бы сделал это.

— Скажу вам, чего я не хочу на своих похоронах, — говорит Джонни. — Не хочу кучки нью-йоркских искусствоведов, которые даже меня не знают, стоящих в круге в дурацкой приемной.

— Я не хочу религиозных людей, говорящих о Боге, в которого я не верю, — говорит Гат.

— Или толпы девчонок, которые якобы в печали, а затем идут в туалет и накладывают новый слой блеска для губ и поправляют прическу, — говорит Миррен.

— Господи, — я изображаю напускное удивление, — вы так говорите, будто в похоронах нет ничего веселого.

— Серьезно, Кади, — говорит Миррен. — Тебе стоит планировать свою свадьбу, а не похороны. Не будь психом.

— Что, если я никогда не выйду замуж? Если я не хочу?

— Тогда спланируй вечеринку книголюбов. Или арт-выставку.

— Она собирается выиграть Олимпиаду и получить Нобелевскую премию, — говорит Гат. — Можно устроить вечеринки в честь этого.

— Ладно. Давайте спланируем мою вечеринку в честь гандбола на Олимпиаде. Если это сделает вас счастливыми.

Этим мы и занялись. Шоколадные гандболы с голубой подливкой. Золотое платье для меня. Бокалы с шампанским и крошечными золотыми шариками внутри. Мы обсуждаем, носят ли люди эти странные очки для гандбола, как для бадминтона, и решаем, что в честь моей вечеринки — наденут. Все гости наденут золотые очки для гандбола на время вечеринки.

— Ты играешь в команде по гандболу? — спрашивает Гат. — То есть, будет ли с тобой целая компания амазонских богинь гандбола, чтобы отпраздновать победу? Или ты выиграешь только своими силами?

— Понятия не имею.

— Тебе стоит всерьез начать собирать информацию на эту тему, — качает головой Гат. — Или ты никогда не выиграешь золото. Нам придется переделывать всю вечеринку, если ты получишь всего-то серебро.

В этот день жизнь кажется прекрасной.

Четверо «Лжецов» вместе, как и всегда были.

Как и всегда будем.

Что бы ни произошло, когда мы пойдем в колледж, постареем, заведем свою жизнь; не важно, будем ли мы с Гатом вместе. Не важно, куда мы пойдем, мы всегда сможем собраться на крыше Каддлдауна и посмотреть на море.

Остров — наш. Здесь, в каком-то смысле, мы молоды на века.

46

 

Последующие дни более мрачные. «Лжецы» редко хотят куда-либо выбираться. У Миррен болит горло и ломит тело. В основном она прячется в Каддлдауне. Девушка рисует картинки, чтобы повесить в коридоре, и выстраивает в ряд ракушки по краю столешниц. В раковине и на кофейных столиках накапливается грязная посуда. По всей комнате валяются книги и двд-диски. Кровати не убраны, а в ванной пахнет плесенью и влажностью.

Джонни ест пальцами сыр и смотрит британские комедии. В один день он делает ряд из старых чайных пакетиков, и выкидывает их в чашку с апельсиновым соком.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я.

— Самый большой всплеск получает максимальное количество баллов.

— Но зачем?

— Пути моего разума неисповедимы, — говорит Джонни. — Я считаю закулисную технику — самой действенной.

Я помогаю ему разобраться в системе оценивания. Пять очков за брызги, десять — за лужу, двадцать — за креативное пятно на стенке позади чашки.

На наши тренировки уходит вся бутылка свежевыжатого сока. Когда Джонни заканчивает, то оставляет чашку и использованные, влажные чайные пакетики там, где они и лежали.

Я тоже не убираюсь.

Гат сделал список сотни величайших романов когда-либо написанных, и читает все, что ему удалось найти на острове. Он отмечает их клейкими бумажками и читает некоторые параграфы вслух. «Человек-невидимка». «Поездка в Индию». «Великолепные Эмберсоны». Я лишь отчасти уделяю внимание тому, что он читает, поскольку Гат не целовал и не тянулся ко мне с тех пор, как мы решили вести себя нормально.

Мне кажется, он избегает встреч со мной наедине.

Я тоже их избегаю, так как мое тело требует быть рядом с ним, каждое его движение заряжено электричеством. Я часто думаю, чтобы обвить его своими руками или пробежаться пальцами по его губам. Когда я позволяю себе об этом задуматься — если Джонни и Миррен нет рядом, если мы даже на секунду остаемся одни — острая боль неразделенной любви вызывает у меня мигрень.