Лжецы (ЛП)

— И что они там делают? — Джонни садится на камень, и я устраиваюсь рядом с ним.

— Я отдаю свои вещи. Еще с сентября. Помнишь, я отправила тебе полосатый шарф?

— О, да.

Я рассказываю, что отдаю вещи нуждающимся, нахожу им подходящее пристанище. Говорю о благотворительности и своих сомнениях в мамином материализме.

Я хочу, чтобы Джонни и Миррен поняли меня. Меня не нужно жалеть из-за нестабильного разума и странных болевых синдромов. Я сама несу ответственность за свою жизнь. Живу в соответствии со своими принципами. Я принимаю решения и соглашаюсь на жертвы.

— А ты, ну, даже не знаю, не хочешь иметь что-то свое? — спрашивает Джонни.

— Например?

— О, я постоянно хочу купить вещи для себя, — говорит парень, вскидывая руки. — Машину. Видеоигры. Дорогие шерстяные пальто. Мне нравятся часы, они такие старомодные. Я хочу красивые картины для своих стен, нарисованные известными художниками, которые не смогу себе позволить и через миллион лет. Изысканные пироги, которые выставляют на витринах хлебобулочных. Свитера, шарфы. Шерстяные вещи с полосками.

— Или ты мог бы захотеть прекрасные рисунки, которые рисовал в детстве, — говорит Миррен, присаживаясь у корзинки. — Нечто сентиментальное. — Она берет рисунок бабушки с ретриверами. — Смотри, это Фатима, а это Принц Филип.

— Ты можешь их различить?

— Конечно. У Фатимы был пухлый нос и широкая мордочка.

— Господи, Миррен. Ты такая неженка, — говорит Джонни.

32

 

Гат зовет меня по имени, пока я иду по дорожке в Новый Клэрмонт. Я поворачиваюсь, и он подбегает ко мне в голубых штанах от пижамы и без футболки.

Гат. Мой Гат.

Станет ли он снова моим?

Парень останавливается, тяжело дыша. Его волосы торчат во все стороны после сна. Мышцы на его животе сжимаются, и он кажется куда более голым, чем бы был в плавках.

— Джонни сказал, что ты была на малом пляже, — пытается отдышаться он. — Сперва я искал тебя там.

— Ты только что проснулся?

Он почесывает затылок. Опускает взгляд на свою одежду.

— Типа того. Хотел успеть застать тебя.

— Зачем?

— Давай-ка прогуляемся.

Мы направляемся к дорожке, бегущей по всему периметру, как делали в детстве — Гат впереди, я позади. Пересекаем низкий холм, затем заворачиваем позади дома для прислуги, где рядом с сараем виднеется Винъярдская пристань.

Гат разворачивается так внезапно, что я чуть не врезаюсь в него, и прежде чем я успеваю сделать шаг назад, его руки обхватывают меня. Парень прижимает меня к своей груди и зарывается лицом мне в шею. Я обнимаю его за торс, мои запястья прижаты к его позвоночнику. Он теплый.

— Мне не представилось случая обнять тебя вчера, — шепчет он. — Все обнимали тебя, кроме меня.

Касаться его одновременно привычно и непривычно.

Мы бывали здесь раньше.

Вот только мы никогда не бывали здесь раньше.

На мгновение или на минуту, или, возможно, на час, я просто чувствую себя счастливой, касаясь руками теплого тела Гата. Шум волн и его дыхание у моего уха. Радуюсь, что он хочет быть со мной.

— Помнишь, как мы приходили сюда вместе? — спрашивает он, уткнувшись мне в шею. — Когда мы пошли на тот крутой склон?

Я делаю шаг назад. Потому что не помню этого.

Ненавижу свой чертов ненадежный разум, как мне постоянно плохо, какой неуравновешенной я становлюсь. Ненавижу, что я потеряла свой престиж и завалила школу, бросила спорт и стала по-свински вести себя с матерью. Ненавижу, что хочу его, даже спустя два года.

Может, Гат хочет быть со мной. Может. Но, скорее всего, ему просто нужно, чтобы я разубедила его, что он не сделал ничего плохого, когда бросил меня два лета назад. Хочет, чтобы я сказала, что не злюсь. Что он отличный парень.

Но как я могу простить его, когда даже точно не знаю, что он со мной сделал?

— Нет, — отвечаю я. — Выскочило из головы.

— Мы были… в смысле, ты и я, мы… это был важный момент.

— Как скажешь. Я его не помню. И очевидно, что между нами не произошло ничего особо важного и серьезного в перспективе, не так ли?

Он смотрит на свои руки.

— Ладно. Прости. С моей стороны это было крайне субоптимально. Ты злишься?

— Естественно! Два года от тебя ни слуху, ни духу! Ни звонка, ни ответного письма, ты лишь всё ухудшал, решая игнорировать меня. А теперь ты весь из себя «О-о, я думал, что никогда тебя больше не увижу», держишь меня за руку, и «Все обнимают тебя, кроме меня», и прогуливаешься со мной по периметру в полуголом виде! Это чрезвычайно «субоптимально», Гат. Если это то слово, которое ты считаешь подходящим.

Его лицо вытягивается.

— Черт. Звучит ужасно, когда ты выставляешь это в таком свете.

— Да, ну, так я вижу эту ситуацию.

Парень проводит рукой по волосам.

— Я делаю только хуже. Что бы ты сказала, если бы я предложил начать всё сначала?

— Боже, Гат.

— Что?

— Просто предложи! Не спрашивай, что бы я сказала, если бы ты предложил.

— Ладно, я предлагаю. Мы можем начать сначала? Пожалуйста, Кади. — Он сводит ладоши. — Давай начнем сначала после обеда. Будет классно. Я буду делать забавные замечания, а ты — смеяться. Мы отправимся на охоту на троллей. Мы будем счастливы видеть друг друга. Ты будешь считать меня замечательным, обещаю.

— Это серьезное обещание.

— Ладно, может и не замечательным, но хотя бы не субоптимальным.

— Зачем использовать это слово? Почему бы называть себя тем, кем реально являешься? Безрассудным, сбивающим с толку, манипулирующим?

— Господи. — Гат начинает подпрыгивать от волнения. — Каденс! Мне правда нужно просто начать всё с чистого листа. Это переходит от субоптимального к полному бреду. — Он прыгает и дергает ногами, как сердитый мальчишка.

Это вызывает у меня улыбку.

— Ладно. Начнем сначала. После обеда.

— Хорошо, — говорит он, замирая. — После обеда.

Мы пялимся друг на друга с мгновение.

— Я сейчас убегу, — говорит Гат. — Не принимай на свой счет.

— Договорились.

— Для того чтобы начать сначала будет лучше, если я убегу. Просто развернуться и уйти будет как-то неловко.

— Я же согласилась.

— Тогда ладно.

И он убегает.

33

 

Через час я отправляюсь на обед в Новый Клэрмонт. Знаю, что мама не потерпит моего отсутствия после вчерашнего ужина. Дедушка делает мне экскурсию по дому, пока повар расставляет еду, а тетушки пытаются обуздать малышню.

Это элегантное место. Блестящие деревянные полы, огромные окна, достающие до земли. Раньше коридоры Клэрмонта были от пола до потолка украшены черно-белыми семейными фотографиями, картинами с собаками, книжными полками и дедушкиной коллекцией «Нью-Йоркера». Коридоры Нового Клэрмонта стеклянные с одной стороны и пустые с другой.

Дедушка открывает дверь к четырем гостевым спальням наверху. Все обставлены лишь одной кроватью и низким, широким комодом. На всех окнах белые заслонки, пропускающие тонкие лучи света в комнаты. На покрывалах нет никаких узоров; они простые и изысканные, голубого или коричневого оттенка.

В комнатах малышни присутствует хоть какой-то намек на жизнь. У Тафта бакуганская арена на полу, мяч для соккера, книги о волшебниках и сиротах. Либерти и Бонни принесли журналы и мп3-плеер. Их комната полнится кипой книг Бонни об охотниках за привидениями, физике и опасных ангелах. Комоды близняшек забиты до отвала косметикой и духами. В углу лежат теннисные ракетки.

Спальня дедушки больше других и имеет лучший вид. Он впускает меня и показывает ванную, в его душе установлены специальные ручки для пожилых людей, чтобы он не упал.

— А где твой «Нью-Йоркер»? — спрашиваю я.

— Все решения принимал декоратор.

— А подушки?

— Что?

— У тебя была куча подушек. С вышитыми собаками.

Он качает головой.

— А рыбу ты оставил?