Последний порог

— К сожалению, знает, — заметил Миклош. — И отнюдь не от Тракселя.

— Уж не от тебя ли?

— Нет, не от меня. Я об этом тоже узнал только тогда, когда мы с ним расставались. Тебя же он узнал во время первой встречи.

— Я не помню, чтобы я когда-нибудь встречалась с ним. — Глаза у Андреа стали большими.

Миклош подошел к окну, в стекле которого отражалось красивое лицо девушки.

— Встречаться вы не встречались, но он не раз видел твое фото.

— Где?

— У Чабы, который много рассказывал о тебе.

Девушка изумленно уставилась на инженера, она глубоко дышала.

— Это был Милан? — тихо спросила она.

Пустаи кивнул:

— Не сердись, я на это не рассчитывал.

Они лежали друг возле друга на шуршавшей соломе, как в те времена, когда партизанили в горах. Только тогда над их головами небо было более синее, а горы совсем лысые, безо всяких лесов, не как здесь. Милан, к неописуемой радости Элизабет, вернулся из Мункача еще вчера. Девушка так прижалась к нему, как будто решила с ним больше не расставаться. Они не виделись несколько месяцев, и все это время, день и ночь, она думала о нем. Она знала, что Милан любит Анну, но Анна так далеко, а она, Элизабет, — рядом. Весь вечер они провели вместе и ждали наступления темноты, чтобы отправиться дальше, в Пешт. Радиопередатчик они хорошо упаковали и надежно спрятали, так как для выполнения нового задания он им пока не потребуется.

Темнело. Вдали, на противоположном склоне долины, над мартеновскими печами висело красное зарево, отливавшее лиловым. Правда, еще можно было разглядеть огневые позиции зенитных батарей, установленных в просветах между небольшими, побеленными известкой домиками рабочих.

Милан поднялся, прислонился спиной к стене и, грызя соломинку, начал неторопливо рассказывать историю своего ранения.

— Я думал, что, добравшись сюда, попрошу новое задание, но все получилось иначе. Инженер сам доложил о моем ранении, и за мной пришли.

— С матерью своей повидался?

— Нет, хотя дважды шел к ней, но оба раза возвращался. В конце концов ограничился тем, что залез на склон холма и оттуда лишь издали полюбовался отчим домом.

Элизабет положила голову на колени Милана и закрыла глаза.

— Я бы, например, не смогла удержаться, чтобы не увидеть своих. Меня все больше и больше тянет к матери. Особенно сейчас, когда я знаю, что она жива.

— А откуда ты это знаешь?

— Я получила от нее письмо.

— Письмо сюда?!

Девушка открыла глаза и, посмотрев Милану в лицо, ужаснулась его выражению. Она сразу же поняла, что совершила грубую ошибку, о которой ей отнюдь не следовало бы рассказывать ему.

— От кого ты получила это письмо?

— От Моники, от Моники Фишер.

— И она написала тебе, что твоя мать жива?

— Да.

Милан глубоко задышал. В первый момент ему казалось, что вот сейчас он задушит девушку, а затем убежит отсюда, пока еще не поздно.

— Твоей матери нет в живых... — хрипло проговорил он. — Уже несколько лет. Ее замучили в концлагере. Я знал об этом, но не говорил. Если Моника написала тебе об этом, тогда ты должна догадаться, что это значит. Рассказывай все подробно...

Элизабет села, кровь отхлынула от ее лица. Прошло несколько минут, пока она смогла говорить. Письмо в Берлин она отправила с одним знакомым инженером-металлургом. Написала она его намеками, которые могла понять лишь одна Моника. Посторонним это письмо ничего не говорило. Не упоминала никаких имен. Договорились о том, что двоюродная сестра почтмейстера дядюшки Тихани сама принесет ей ответ.

— Прекрасно придумала, — съехидничал Милан. — Ну прямо-таки гениально! С тех пор гестапо точно знает, где ты находишься.

— Тогда бы они уже давно арестовали меня.

«Если бы ты была агентом гестапо, ты бы рассуждала иначе...» Милан и сам не знал, кого он больше должен жалеть: то ли самого себя, то ли девушку. Он вглядывался в кусты, окаймлявшие поляну, и ему казалось, что из-за каждого куста за ним следят агенты, на него направлены дула автоматов и стоит ему только сделать малейшее движение, как его тотчас же прошьет автоматная очередь. И это будет его конец, конец его пути — здесь, на полянке, которая кажется такой мирной. И он уже никогда не увидит ни своей матери, ни больного отца, не подаст им весточки о себе.

Он снова посмотрел на девушку, и ему стало жаль ее. Из глаз Элизабет градом катились слезы, она беззвучно плакала. Милан уже не сердился на нее, его душу переполнила боль и горечь.

— Твою рацию подслушивали на протяжении нескольких недель, — сказал он. — Они не трогали тебя потому, что знали: я сюда приду. Они ждали меня.

Элизабет заплакала в голос: она поняла все. Чтобы не закричать, она крепко прижалась губами к груди Милана.

— Милан, прости, — простонала она. — Если только можешь, прости...

Несколько часов подряд они готовились к бою с превосходящими силами врага. Оба твердо решили умереть в бою. Однако это удалось только Элизабет. После гибели девушки Милан держался чуть ли не до полуночи. Его несколько раз ранили, а в самый последний момент он не успел нажать на спусковой крючок, чтобы пустить себе пулю...

Прощаясь с Эрикой, Эккер сказал ей, что уезжает на несколько дней в Белград, где должен председательствовать на одной научной конференции. Девушка с тревогой выслушала его и до тех пор стояла в воротах виллы, пока большой черный «хорьх» не скрылся за поворотом.

Откинувшись на сиденье, Эккер улыбался. Однако очень скоро его прекрасное настроение улетучилось, и, чем ближе он подъезжал к казармам Хадика, тем сильнее его одолевали невеселые мысли. Свой план он составил превосходно, но не учел одного — Эрику. Если он последовательно претворит план в жизнь — а он должен это сделать, — то уже не сможет скрывать свое настоящее лицо. Еще несколько лет назад он знал: рано или поздно настанет момент, когда ему придется сознаться, что он является начальником группы особого назначения гестапо и штандартенфюрером одновременно. Он даже не особенно страшился этого момента, так как тщательно готовился к нему и знал, что Эрика ему поверит. Важно было, чтобы она не узнала об этом раньше положенного, что означало бы: все сделанное им до этого момента получило совершенно другую окраску и приобрело другой смысл. На такой риск он не мог пойти.

— Поворачивайте обратно, Шульце, — бросил он шоферу.

Через десять минут они были дома. Эрика с испуганным видом спешила им навстречу. Эккер взглядом дал ей понять, чтобы она ни о чем не спрашивала: он ей все объяснит у себя в комнате.

— Дорогая моя, — сказал он, — немедленно собирай свои вещички и вечерним скорым уезжай в Берлин. Хильда поедет с тобой. Забери только свои туалеты, все остальное привезу я. — Девушка хотела было о чем-то спросить, но Эккер жестом остановил ее: — Ни о чем не спрашивай, моя дорогая, так как я сейчас ничего тебе не смогу сказать. Никаких причин для беспокойства нет, хотя причины для твоего отъезда имеются — это война. Скоро и я уеду отсюда.

Эккер сообщил о своем решении Хильде, добавив при этом, что она поступает в полное распоряжение мадемуазели.

— Паспорт, билеты — все в порядке, деньги у тебя есть. Мне будет очень недоставать тебя. Об одном хочу тебя попросить (это в наших общих интересах): не вздумай прощаться ни с Чабой Хайду, ни с его невестой. Если они сами будут звонить, не разговаривай с ними, а еще лучше будет, если ты вообще отключишь телефон. Понимаешь?

— Я вижу, что-то все же произошло, — проговорила девушка с тревогой. — Почему ты не хочешь мне сказать, что же именно случилось?

Эккер нервно закурил, подвел Эрику к окну. Осмотревшись, он шепотом, словно опасаясь, что их могут услышать, сказал:

— Сторонники Хорти намереваются поднять мятеж, вполне возможно, что дело дойдет до кровопролития.

— Об этом ты узнал в дороге?

— У собора я встретился с польским дипкурьером. Заметив меня, он остановил мою машину и все рассказал — он как раз ехал ко мне.