Последний порог

Бернату хотелось, чтобы они втроем где-нибудь поужинали, однако Чаба заявил, что у него сегодня ночная смена и он к десяти часам должен быть в больнице. Андреа быстро переоделась, чтобы заняться ужином. Чмокнув в щеку обоих мужчин, она скрылась на кухне.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовался Бернат у Чабы.

Чаба рассказал ему о последнем визите профессора Эккера.

— Я немного поспорил с отцом, а ему это почему-то страшно не понравилось, — продолжал свой рассказ Чаба. — По словам дядюшки Вальтера, Милан самый обыкновенный негодяй, а по мнению отца, он авантюрист. Должен заметить, что сам профессор держался с большим тактом и достоинством.

— Ты мог бы вести себя и поосторожнее, — с ужасом заметил Бернат. — Так ли уж нужно было высказывать свое мнение?

— Выходит, я не могу сказать все, что думаю, даже родному отцу?

— Ему — можешь, но ведь вы были не одни. Твои слова могли истолковать неверно, а на следующий день это могло выйти тебе боком.

Тем временем Андреа приготовила ужин. Все ели с аппетитом, пили вино, радуясь встрече. Бернат время от времени вспоминал о шпике в желтых ботинках, и тогда его охватывало волнение, однако он гнал от себя эту мысль, успокаивая себя тем, что попросту ошибся, тем более что когда он шел из корчмы домой, за ним никто не следил. Однако он все же не удержался от искушения и, подойдя к окну, выглянул на улицу — она казалась безлюдной.

Андреа же взахлеб рассказывала об Эрике, с которой они провели весь день. Они возили ее к излучине Дуная, побывали в доме у Пустаи в Леаньфалу. Правда, самого Миклоша они дома не застали, зато Бори была очень мила и любезна, показывала им свои картины. И тут выяснилось, как хорошо разбирается в живописи Эрика, — она со знанием предмета дала оценку каждой картине, чем чрезвычайно поразила Бори.

— В этом нет ничего странного, — заметил Чаба. — Эрика была невестой Пауля, потом окончила университет. Мне она сказала, что пишет книгу о Витмане, пока ее, конечно, не издадут, но после войны она выйдет непременно.

Девушка вытерла блестящие от масла губы и проговорила:

— Меня лишь одно удивляет в Эрике...

— Отношения с Эккером, не так ли? — перебил ее Чаба, наполняя бокалы вином.

Все выпили.

— В этом нет ничего удивительного, — продолжал он. — Профессор — необычный человек, но любить его можно: он умен и собеседник от него всегда может узнать что-то новое. — Он улыбнулся: — А потом как мужчина он, возможно, вполне нормален. Эрику же он страстно любит — об этом он мне сам говорил. И еще не следует забывать о том, что он спас Эрике жизнь. Он же уговорил ее написать книгу о творчестве Пауля.

— Это был его козырной туз, — задумчиво произнес Бернат. — Могу сказать больше, это была дьявольски хитрая идея.

Чаба задумчиво уставился в пустоту...

После обеда Андреа помогла Бори убрать со стола посуду, а Чаба с Эрикой пошли прогуляться по берегу Дуная. Отыскав удобное место, они уселись на песок. Теплый южный ветер слегка рябил воду.

— Возможно, что ты очень ошибаешься, Чаба, — сказала Эрика, на лицо которой упала прядь каштановых волос. — Я и сейчас люблю Пауля, как человек может любить дорогое для него воспоминание. Ты должен знать, что с утратой Пауля я потеряла и самое себя. У меня теперь никого нет. Эккер вернул меня к жизни, которой я обязана именно ему. — Рукой она провела по загорелому лбу. — Пауля я любила не только за его тело, но и за душевное богатство, за его дух, мысли, веру. Все это я нашла и у Эккера. — Она бегло взглянула на Чабу: — Думал ли ты когда-нибудь о том, сколько страданий пришлось вынести Эккеру еще в детские годы? Какой силой духа должен обладать человек, чтобы, перенеся от окружающих массу унижений и оскорблений из-за своей внешности, не только простить, но и учить их. Если хочешь, судьба у него не лучше, чем у Христа. Вот я его и полюбила, а полюбив, поняла, что обязана сделать его счастливым. Это мой долг.

— А сама-то ты хоть счастлива?

— Думаю, что да...

Чаба посмотрел в глаза Андреа и невольно подумал: не забудет ли его Анди, если с ним что-нибудь случится? Но стоит ли сейчас, задумываться над этим? Они любят друг друга, а это самое важное. Правда, в такое время всякое может произойти. Бомбят постоянно, и с каждым днем гибнет все больше и больше людей. Дядюшка Вальтер рассказывал, что венгерских евреев увозят в Германию. Несколько сот тысяч человек. Отец, правда, не верит этому, но Шульмайер подтвердил сказанное Вальтером, заявив к тому же, что об этом прекрасно известно регенту.

— А ты, дядюшка Геза, считаешь ли такое возможным? — спросил Чаба у Берната.

— Первые эшелоны уже прибыли на место, — ответил ему Бернат. — В каждый вагон набивали по восемьдесят человек, а весь эшелон тащится несколько суток.

— По восемьдесят человек в вагоне? — ужаснулась Андреа. — Но ведь там всем даже сесть не удастся. — Девушка закрыла глаза. — Вот бы узнать: что об этом думает Эккер?

— А почему тебя интересует мнение Эккера? — спросил Бернат. — Я, например, больше интересуюсь мнением наших журналистов и вообще гуманистов о такой варварской акции.

«Боже мой! — подумала Андреа. — Какое счастье, что я не еврейка, и как хорошо, что Чаба тоже не еврей!»

Проснулся Бернат с сильной головной болью. Сквозь приспущенные жалюзи в комнату вливался свежий утренний воздух. Бернат очень плохо спал и потому чувствовал себя разбитым. Вечером, в начале одиннадцатого, послышалась сирена воздушной тревоги, а затем по радио, прервав обычную программу, передали сообщение командования штаба противовоздушной обороны: «Объявляется воздушная тревога!.. Воздушная тревога... в Байе, Бачке... Пече...» Потом радиоприемник начал изрыгать из себя закодированные немецкие приказы.

Бернату было уже за шестьдесят лет, и за свою долгую жизнь он привык к опасности. Он еще несколько месяцев назад знал о том, что западные союзники будут бомбить Будапешт, и считал, что в условиях войны этот шаг вполне законен. Он даже не утешал себя мыслью о том, что вблизи его квартиры нет никаких военных объектов: ведь от улицы Виктора Гюго до Западного вокзала по прямой не более одного километра, если не меньше, а при бомбежке с высоты в десять тысяч метров, если ее вести «ковровым» способом, рассеивание будет таково, что и его дом окажется в опасной зоне. Короче говоря, остаться в живых — дело случая.

Подавив зевок, Бернат потянулся, затем машинально закурил трубку. Андреа всегда ругала его за это, считая, что курить натощак вредно, словно он этого не знал. Но ведь он начал курить еще задолго до появления дочки на свет. Он сразу же закашлялся, а кашлял он тоже уже давно, хотя, если хорошо подумать, никогда серьезно не болел. Дочери же он обычно говорил, что вполне здоров, потому что она, как хороший врач, дважды в месяц самым внимательным образом осматривает его...

На какое-то мгновение Бернату показалось, что он увидел перед собой густые каштановые волосы дочери, ее голубые глаза и слегка вытянутое лицо, и он почувствовал какое-то теснение в груди. Ночью в районе моста Фердинанда было сброшено несколько бомб. Бернат с жильцами дома сидел в убежище. Сотрясение было таким, что они сначала подумали: в пятиэтажный дом над ними, видимо, попала бомба. Бернат так испугался, что ему лишь с трудом удалось скрыть от сидевших рядом людей охвативший его страх. И он тут же решил откровенно поговорить с Андреа, как только она вернется с дежурства.

Вот война и пришла к ним. Русские безостановочно продвигаются вперед. Пройдет всего несколько недель, и бои начнутся уже на границе. Но никто заранее не знает, сколько людей будет убито, хотя и убитым и раненым счет ведется, и никто из живых не знает, да и не может знать, когда же настанет его очередь.

Из ванной доносился шум воды — видимо, Андреа вернулась на рассвете и теперь моется, так как приходящая уборщица, по фамилии Ковачне, обычно заявляется только после восьми часов, а сейчас еще нет и семи. Голова у Берната раскалывалась, особенно болело в висках, казалось, даже лицо от бессонной ночи состарилось. Бернат отложил трубку, сел, почувствовав приступ сильнейшего кашля, несколько секунд пытался сдерживаться, но это ему не удалось.