Последний порог

— Подполковник Секе настойчиво утверждает, — продолжал Вебер, — что Хорти пытается предпринять шаги, необходимые для заключения с русскими сепаратного мира. Его доверенные люди уже ведут переговоры об этом: в Стамбуле — с русскими, а в Стокгольме — с англосаксами.

— Это вполне допустимо, — кивнул Эккер. — Однако это всего лишь попытки.

— Генерал Винкельман да и сам фюрер, насколько мне известно, придают этим переговорам большое значение.

— А я лично — нет. — Профессор подвинул к себе табакерку из слоновой кости и не спеша принялся выбирать сигары. Выбрав, он по очереди понюхал их и в конце концов остановился на голландской сигаре средних размеров, свернутой из светлых табачных листьев. Откусив кончик, он раскурил ее. — Садитесь, Феликс, я не люблю, когда со мной разговаривают стоя.

Вебер повиновался. Сизый сигарный дым расплывался над их головами.

— Пусть генерал Винкельман всесторонне оценивает эти донесения, — проговорил профессор. — Разумеется, при разработке оперативных планов необходимо предусматривать и такую возможность. Такова уж их обязанность. Я же со своей стороны считаю, что венгры лишь в том случае смогут заключить сепаратный мирный договор и повернуть оружие против нас, если они договорятся с русскими. А это мало вероятно, потому что красных они боятся сильнее, чем дьявола. Между нами говоря, у них есть все основания их бояться. Дело в том, что венгерские господа вместе со своим регентом по самую макушку запачканы кровью. В девятнадцатом году они устроили красным такую кровавую баню, каких не знала история. А позже, после установления диктаторского режима...

Хорти прекрасно понимает, что в случае заключения мирного договора с русскими он должен будет уступить власть тем, кому будут симпатизировать русские. Возможно, венгерские коммунисты в интересах антигитлеровской коалиции на какое-то время будут сдерживать свою ненависть к господствующим классам и согласятся на опять-таки временное сотрудничество с регентом и его армией. Хотя... я и это считаю маловероятным. Вряд ли регент опустится до переговоров с ними. Но уж в чем я уверен, так это в том, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет с ними договориться, поскольку он их боится. Вот так-то, мой друг... — Профессор сбил с сигары пепел и продолжал: — Если же в этой стране дело дойдет до вооруженной борьбы, то организовать ее смогут только коммунисты или же антинемецкие силы, которые противостоят регенту. Я, дорогой Феликс, думаю, что коммунисты рассчитывают в первую очередь на тех офицеров, которые не запятнали себя кровью в период подавления Венгерской советской республики в девятнадцатом году, но таких офицеров очень мало. Во всяком случае, генерал-лейтенант Хайду принадлежит к их числу. Если коммунистам удастся получить оружие от офицеров, их дело выиграно. Но, мой дорогой, эта линия таит в себе опасность. Именно поэтому мы и должны схватить Милана Радовича, и схватить, так сказать, незаметно, а уж потом заставить его говорить, что будет делом далеко не легким. Я знаю его характер — он принадлежит к числу одержимых, которых невозможно сломить физическими пытками, разве что логикой. Мы должны узнать от него, с кем именно он вел переговоры и каких результатов достиг.

— Поймать Радовича почти невозможно.

— Это только так кажется, — заметил Эккер с легкой улыбкой. — Если он еще находится в Венгрии и если мы будем хитры и умны, то мы поймаем его. Дорогой мой Феликс, я не с пустыми руками приехал в Будапешт.

Из газет Чаба узнал о том, что профессор Эккер находится в Венгрии на основании немецко-венгерского соглашения по вопросам культуры. Все те годы, что они не виделись, он вспоминал о профессоре с теплотой. Правда, изредка он писал профессору и даже получал ответы на свои письма. Но разве могли они заменить радость непосредственного общения?! Иногда Чабе казалось, что ему очень недостает общения с Эккером, как представителем немецкого народа. Ведь, не считая дядюшки Вальтера, он ни с кем не мог откровенно рассуждать о немецком народе и его будущем.

О приезде Эккера в Будапешт Чаба написал своему другу Эндре, капеллану первой танковой дивизии, который где-то на полях Украины молил господа бога о ниспослании им победы. Письмо получилось несколько ехидным, однако это нисколько не беспокоило Чабу, так как он хорошо знал, что Эндре прекрасно поймет его местами туманные намеки.

Капеллан был привязан к Эккеру больше, чем Чаба, возможно, потому, что оба они были подвержены мистицизму. Чаба же смотрел на происходящие в мире события довольно трезво, с ужасами войны он встречался почти ежедневно в операционной и хорошо понимал, что если он не поможет раненым, то они погибнут, погибнут вместе со своей верой в бога и своими политическими убеждениями. Вначале он вспоминал об Эндре с большой злостью, особенно те их встречи в Будапеште, когда капеллан приезжал в отпуск и читал ему проповеди о божьем провидении. Пока священник вещал о различных чудесах, Чаба невольно думал о тех калеках, которые оставляли на операционных столах руки и ноги. Покидали госпиталь они этакими живыми обрубками и до самой смерти вынуждены были жить в плетеных корзинках.

— А знаешь, попик, — сказал ему Чаба, — что если бы на самом деле существовал твой вездесущий и всемогущий господь бог, то он не позволил бы этим несчастным остаться в живых. Только не говори, что пути господни неисповедимы. — Чаба закурил. — Знаешь ли ты, что представляет собой твой милостивый бог? — Он повернулся лицом к священнику: — Сопливый, безжалостный мальчишка. Такой же безжалостный садист, какими мы сами были в мальчишеские годы, когда, поймав муху, отрывали ей крылья, лапки, а потом с удовольствием наблюдали за ее мучениями.

— Я такого никогда не делал.

— Ты — нет, зато это делал я, и точно так же поступал каждый нормальный ребенок. Однако и тогда мы были намного милосерднее твоего праведного бога, так как в конце игры мы, по крайней мере, растаптывали изуродованных нами же мух, а вот твой господь еще и насмехается над несчастными.

Правда, несколько позднее Чаба поумерил свой гнев, так как увидел, что все это нисколько не изменит ни его самого, ни Эндре. В ходе же врачебной практики Чаба понял, что вопрос о жизни и смерти намного сложнее, чем он думал вначале.

В прошлом году к нему на операционный стол попал двадцатитрехлетний тяжело раненный солдат. Он был водителем танка. Машина наехала на противотанковую мину и остановилась, и в этот момент в нее попал снаряд — машина загорелась. Сгорел весь экипаж, в живых чудом остался лишь он один. Глядя на его тяжелые ранения и ожоги, врачи полевого госпиталя диву давались, как он умудрился выжить. Через несколько дней ему пришлось ампутировать полностью обе руки. Он лежал на кровати как обрубок. Чаба был потрясен. Он смотрел на солдата и невольно думал: «А можно ли теперь этого несчастного Балажа Варгу называть человеком?» Однако больше всего потрясло Чабу безграничное терпение танкиста и его страстное желание жить.

— Мне не понятно, — сказал Чаба Андреа после очередного врачебного обхода, — ну прямо-таки не понятно поистине яростное желание жить у этого человека.

— Ужасно, — согласилась Андреа. — Ночью ему стадо плохо, и я разговаривала с ним. Он объяснил мне, что открыл для себя бога, услышал его волю и теперь радуется жизни.

Чаба откинулся на спинку дивана.

— Бедняга, он еще не догадывается о том, что его ожидает. Человек, которого использовали до конца, не может быть счастливым. Из этого несчастного, как из лимона, выжали все жизненные соки. Я бы не смог, да и не захотел бы, так жить.

Девушка облокотилась на стол и, глядя куда-то вдаль, продолжала:

— Мне кажется, что есть смысл задуматься о том, гуманно ли оказывать медицинскую помощь таким несчастным.

— Разумеется, гуманно, — ответил ей Чаба. — Ты не так меня поняла. Для меня вопрос в данном случае заключается вовсе не в том, оказывать или не оказывать медицинскую помощь. Я думаю о том, почему эти несчастные так цепляются за свое жалкое существование. Я изумляюсь их жажде жизни: ведь они существуют, а не живут.