Последний порог

Потом Чаба окончательно запутался. Иногда ему приходилось разговаривать с такими несчастными об их будущей жизни, и он с удивлением узнал, что они излагают ему, по сути дела, одну из теорий профессора Эккера. Тогда они говорили о душевной красоте человека и о разумных, так сказать, изменениях инстинктов и органов чувств. «Почему вы думаете, мой дорогой друг, — сказал ему однажды Эккер, — что счастье человека зависит от безукоризненного физического сложения? Само по себе понятие счастья относительно, так как человек каким-то чудом приспосабливает его к себе и своему окружению, и только для того, чтобы при любых обстоятельствах иметь возможность чувствовать себя счастливым».

Вечером Чаба пошел к Андреа. Бернат всего три дня назад вернулся из Турции и казался каким-то озабоченным. Они поужинали втроем, но старик почти ничего не ел. После ужина он хотел было удалиться к себе, но, когда Чаба рассказал ему о том, что Эккер находится в Будапеште, Бернат остановился на пороге, а затем подошел к молодому человеку почти вплотную и спросил:

— Откуда тебе это известно? — Чаба молча протянул ему газету, взглянув на которую, старик проговорил: — Любопытно, я этого как-то не заметил. — Тут он закашлялся, да еще так, что лицо его побагровело.

Андреа налила ему стакан воды:

— Выпей воды, папа.

Бернат выпил и попросил:

— Дай-ка мою трубку. — Андреа подала ему трубку. Он не спеша, почти с благоговением набил ее табаком, раскурил. — Если я не ошибаюсь, — начал он, обращаясь к Чабе, — ты еще несколько лет назад заметил в Эккере что-то подозрительное, хотел было рассказать об этом мне, но так почему-то и не рассказал.

— Несколько лет назад?

— Если не ошибаюсь, то, кажется, осенью тридцать шестого или же летом тридцать седьмого. Вы тогда с Эндре были у профессора, и ты на что-то обратил особое внимание.

...В действительности все обстояло несколько иначе. Осенью тридцать шестого года Чаба и Эндре по приглашению профессора частенько навещали его. Особую радость от таких приглашений Эккера испытывал Чаба: он мог видеть Эрику. Девушка еще не совсем оправилась от тяжелого недуга, хотя внешне она стала прежней Эрикой, той самой девушкой, которую, окрыленный любовью, рисовал Пауль. Этот ее портрет теперь висел в кабинете Эккера.

Погода стояла теплая — таял снег, пахло чем-то свежим. С полудня шел дождь, и, пока они добирались до виллы Эккера, оба основательно промокли. Дома была одна Эрика.

— Господин профессор просил обязательно подождать его, — сказала она загадочным тоном и провела их в кабинет Эккера, поставила на стол чай и печенье.

Чаба так промок, что попросил рюмку коньяку. Эндре же пил чай. Ни один из них, разумеется, и не подозревал, что в подвальном помещении виллы у прекрасно оборудованного аппарата для подслушивания сидел сам профессор Эккер и с большим вниманием слушал их разговор. На коленях у него лежала записная книжка, в которой он время от времени бисерным почерком делал какие-то пометки.

Чаба сидел как раз напротив портрета, на котором Эрика была изображена в костюме Евы. Он видел портрет еще тогда, когда Пауль его только что закончил, однако сейчас он открыл в нем новые достоинства, и не только в композиции, но и в колорите. Совершенно неожиданно для себя Чаба вдруг подумал, что гибель Пауля придала картине совершенно другой смысл. А может быть, все это надуманное? И задним числом он видит то, что хотел увидеть? В конце концов, это не имеет значения, но сама картина подсказала ему эти мысли и заставила по-новому почувствовать и любовь, и радость.

— Восхитительно! — воскликнул Чаба. — Боже мой, какой замечательный художник вышел бы со временем из Пауля! Интересно, каким образом этот портрет попал сюда?

Девушка взглянула на портрет:

— Профессор купил его. Сначала он поинтересовался у привратницы, что стало с картинами Пауля. Та ответила, что часть картин куда-то исчезла, а другую просто растащили. Этот портрет забрала себе сама привратница, и Эккер купил его за двадцать марок.

— Теперь он стоит тысячу марок, но главное не в этом, — заметил Чаба. — Важно, что он есть. Наш старик очень порядочный человек. — И, повернувшись к Эндре, он спросил: — Хороший портрет, не так ли?

— Хороший, хотя мне никогда не нравилась манера Пауля... — Эндре посмотрел на девушку, затем перевел взгляд на портрет: — Неужели это ты?

Эрика кивнула. Некоторое время они сидели молча. Чабу охватило такое чувство, будто все они отдавали должное памяти Пауля.

— Порой мне кажется, что Пауль не умер, — первым нарушил молчание Чаба. — Если взять Милана, то в подобной ситуации он мог бы пойти на самоубийство, но Пауль — никогда. К тому же ты ведь не получал официального извещения о его смерти.

— Я, разумеется, не получал. — Эндре поправил очки. — А жены у него не было. Но не лучше ли нам поговорить о чем-нибудь другом?

Эрика просматривала каталог. Подавшись чуть-чуть вперед, она руками обхватила колени.

— Хорошо, что мы говорим о нем, — сказала она. — Пауль умер, но память о нем должна жить. — В голосе у нее чувствовалась грусть. — Я очень благодарна господину профессору. Вы с ним давно знакомы, однако не знаете, какой он замечательный человек. Я обязана ему жизнью. — Девушка низко наклонила голову, будто разглядывала собственные колени: — На прошлой неделе он привез урну с прахом Пауля. Поставил ее на стол и сказал: «Эрика, это земные останки Пауля Витмана. Если ты хочешь жить, то тебе нужно будет смотреть правде в глаза, а это и есть сама правда». С тех пор эта урна стоит в моей комнате. «Зачем?» — спросите вы. — Эрика посмотрела на Чабу: — И на этот вопрос ответил профессор. Он сказал, что я должна жить для того, чтобы пропагандировать картины художника Пауля Витмана. Должна разыскивать его полотна, а однажды — не знаю, конечно, когда именно, — должна познакомить весь мир с его искусством. Он сказал, что это и есть та самая цель, ради которой я должна жить.

— Правильно, — согласился священник. — Боже мой, если бы каждый немец был таким, как наш умница-профессор!..

— И что бы тогда было? — спросил Чаба, поднимая голову. — Может быть, тогда не было бы концлагерей?! Нет, попик, тебя снова обуревают твои пустые мечтания! Концлагерь — это непременный атрибут нацизма. И это не сказка. Это прекрасно знает и Эккер.

— Прежде всего не кричи на меня, — тихо заметил священник. — Пойми, что я не твой подчиненный и к тому же нисколько не глупее тебя. У меня имеются свои представления о мире. И я тоже, как и ты, живу на территории империи. Сказки о концлагерях выдумали коммунисты. Ты сам собственными глазами не видел ни одного такого лагеря и не разговаривал ни с одним человеком, который был бы очевидцем тех самых ужасов, которые выдумали коммунисты. А теперь будь добр, выслушай мое мнение. Милан тоже никогда не видел концлагерей, а только слышал легенды о них. Ты же на слово поверил тому, что он тебе рассказывал. Ты обзывал меня идиотом, насмехался надо мной, считая себя при этом умником, но если бы ты на самом деле был таким, то давным-давно докопался бы до истины.

Голос священника стал страстным. Он заметил, что Чаба чрезвычайно внимательно слушает его, и заговорил еще смелее:

— А ты не подумал о том, что если бы страшные слухи, распространяемые о концлагерях, были верны, то разве об этом не узнал бы весь мир и все человечество? Сейчас я не буду ссылаться на господа бога, который не потерпел бы такого, однако сошлюсь на служителей божьих, на церковь, на Ватикан. Неужели ты думаешь, что слуги господни стали трусливее? Нет. Об этом не может быть и речи, Чаба.

Или подумай о немецком народе. Если бы он видел эти ужасы, разве он стал бы терпеть, чтобы его братья сотнями тысяч погибали в лагерях смерти? Они не видят того, чего нет на самом деле. Разумеется, у немцев есть перегибы, не без этого. Например, они остригли волосы Эрике, но ведь ее выпустили из концлагеря. Выпустили наши друзья. Тогда почему же она не рассказывает нам о тех ужасах, которыми забил тебе голову Милан? — Он посмотрел на девушку и продолжал: — Эрика, положа руку на сердце скажи, что ты там видела и что с тобой там делали. Тебя били? Над тобой издевались? Видела ли ты подобное собственными глазами? Очень важно, чтобы сейчас ты сказала правду, так как, не скрою, я очень беспокоюсь за нашего Чабу. Я очень боюсь, что он полностью поддастся коммунистической пропаганде и испоганит себе жизнь.