Страница 67 из 90
В соседнем зале однорукий калека с львиным лицом прокаженного готовил в мятом котле, подвешенном над разложенным прямо на драгоценных плитах пола костром, какое‑то жуткое зловонное варево, помешивая его длинной серебряной ложкой.
– Я есть не буду, – прошептал мне на ухо Патрик.
– А куда ты денешься? – ответила ему Люси. – Ты уверен, что отказ не будет воспринят как оскорбление царственной особы? Может, здесь за это смертная казнь полагается.
Пилота передернуло:
– Мне этого в себя не запихать, мэм. Вдруг, если стошнит, они тоже обидятся?
– Ничего, – успокоила его Рат, – не стошнит. Возьми дежурный пузырь виски там, где кислород стоит, и вылакай сколько требуется для того, чтобы подавить рвотный рефлекс.
– Я столько не выпью, мэм. Отключусь раньше.
– Ну и хорошо. Ужинать не придется.
Водитель понуро побрел в автомобиль за спиртным.
На деле все оказалось не так уж и страшно. Варево, хоть пахло помойкой в жаркий день, на вкус напоминало отнюдь не содержимое мусорного контейнера, а всего лишь добротно наперченную похлебку из дохлых тараканов. Прихватив не допитую уже храпящим в глубоком опьянении водителем бутылку виски, я, накинув подаренную Роем куртку, вышел на улицу.
Меня всегда привлекало военное обмундирование своей носкостью и практичностью. Удобное повседневное облачение, хоть и непрезентабельно выглядящее. Часто, когда мы оказывались вместе, на мне обретался такой же вот армейский, со множеством карманов, наряд.
Многие свидания у нас начинались очень рано, когда большая часть приличных людей благополучно смотрит сны, обняв подушку.
Взять с собой что‑нибудь теплое ты забываешь почти всегда. Я снимаю свою камуфляжную одежку и накрываю ею зябнущие плечи. Она тебе удивительно к лицу – грубая ткань выгодно оттеняет тонкую кожу, и я вновь и вновь тепло улыбаюсь, любуясь тобой и испытывая прилив несказанной нежности.
Женщинам вообще нравится накинуть на плечи мужской пиджак или куртку. Для них это символ защищенности и крепких объятий. Приглашение обнять…
Дождь застиг нас внезапно. Укрытия нет. Косо бьет резкими струями, не позволяя спрятаться под кроной дерева. Сбрасываю с плеч неизменную пятнистую куртку и, укутав в нее, прижимаю тебя к посеревшему от старости забору, закрывая от ливня своим телом.
Мне почти удалось тебя спрятать – только голова открыта потокам воды. Намокнув, прическа потеряла форму, и ты окончательно утратила всякое сходство с неприступной госпожой доктором. Просто деревенская девчонка, гулявшая с парнем и не успевшая добежать до дому.
Тесные объятья волнуют, и я целую тебя снова и снова, раз за разом все горячей и настойчивей. В близких глазах – легкий испуг от такого натиска, но губы раскрываются навстречу – покоряясь, увлекая, поглощая… Ты отвечаешь мне сегодня как‑то непривычно, непохоже. Под дождем у поцелуев совсем другой вкус.
Что, разве дождь уже закончился? Когда это? А я и не заметил…
Ага, вот, похоже, и первый пациент. В окна вездехода ищуще заглядывает худощавый, дочерна прокаленный мужичонка в очень похожей на мою куртке, только вконец выгоревшей на солнце. Через плечо небрежно повешен стволом вниз видавший виды промысловый карабин.
– Что хотел, родной?
– Да вот, медицину ищу.
– А что тебе до нее?
– Клешню бы перевязать, тряпки кончились.
– Ну, пошли. – Я полез ключом в замочную скважину автомобильной дверцы. Мужик восхитился:
– Ты даешь! От замаскировался, в жисть не удумаешь, что доктор. Я решил, опять из Легиона солдатик драпанул.
– Так и было задумано…
Перевязывая длинную рваную рану, тянущуюся вдоль всей руки, я полюбопытствовал:
– Кто это тебя?
– Глорзик приласкал. Маленький такой глорзик, симпатичный…
– Что делили?
– С ним поделишь… Он тебя самого враз так на куски поделит – не поймешь потом, что там попервах и было‑то. К закату в песок не успел закопаться, вот и весь дележ. Хорошо хоть, патрон с разрывной в стволе был. Ты где остановился, у генеральши?
– Да нет, у этой… королевы, что ли.
– Это одно и то же. Ясно. Поноса нет еще?
– С чего?
– С ихней стряпни. Ты в виски соли сыпани, помогает. А я вам завтра постараюсь песчаных зайцев настрелять, чтоб не весь день в сортире сидели.
– А почему генеральша?
– Так она генеральша и есть. Леди Зак, вдова покойного генерала Зака, бьющего главы всех оккупационных сил этого вшивого мирка, мать его с перевертом. Привыкла, что ей все вокруг подчиняются, вот и возомнила себя королевой. А тутошние психи со всей душой к ней в подданные поназаписывались.
– Отчего ж она здесь оказалась?
– Дак покойный муженек ее, как узнал, что отсюда выхода нет, пулю в лоб себе с досады зафитилил. Честь офицера, понимаешь, и другая такая дрянь… А леди из ее домика поперли, там теперь полковник Жувре обитает. Тоже тот еще фрукт… Ну, она бродила‑бродила да сюда и прибилась. Тут всех принимают.
Ты, если интересуешься, налей стаканчик ее однорукому сожителю. Тот ординарцем у Зака был, а до кучи и писарем. Ему генерал свои мемуары диктовал. Он тебе порасскажет… Ладно, недосуг мне. Завтра, стал‑быть, зайчиков подкину.
И собеседник исчез, оставив на брезенте носилок несколько тяжелых золотых монет странной угловатой формы.
Почин есть…
Убедившись в том, что других желающих получить медицинскую помощь в поле моего зрения не попадет, я, оставив виски нетронутым, все‑таки пошел прогуляться по городу.
Вблизи Кардин еще больше напоминал декорацию – декорацию, впрочем, заброшенную. Будто ушла съемочная группа, а на то место, где днем бурлили восточные страсти, приперся укрыться от ветра и раздавить бутылочку местный сброд.
В тени старых дворцов и храмов с зияющими проемами дверей и провалившимися крышами, близ дыр в подвалы, откуда тянуло мочой и дохлятиной, сидели кучками оборванные мужчины с синюшно‑прожильчатыми харями хронических алкоголиков и неопрятные, растрепанные женщины, давно уже утратившие все признаки своего пола, кроме остатков одежды. Те и другие испитыми голосами одинаково грязно бранились и спорили, чья очередь отхлебывать из бутыли. Пили они что‑то мутно‑коричневое, похожее на свернувшуюся в холоде крепкую чайную заварку.
Тут же валялись в пыли спящие, рядом с одной из компаний я приметил определенно – и не сегодня – умершего. Тело уже вздулось и пахло соответственно, но это, похоже, никого не смущало.
Местами – почему‑то преимущественно на перекрестках – сборища совершенно другого вида. Чисто побритые, большей частью коротко стриженные жилистые мужчины с бегающими по сторонам цепкими глазами, одетые в свободные рубахи, под которыми угадывались углы тяжелого металла, сидели на корточках небольшими группами, что‑то активно обсуждая. Что именно, слышно не было говорили в этих компаниях негромко, но жестикулировали весьма оживленно.
При мне в одной из таких групп вспыхнула ссора, двое вскочили на ноги, отпрыгнули от собеседников, запустив правую руку под рубахи. Их уняли, озираясь, усадили обратно, сунули в зубы по самокрутке. Поплыл серый дымок местной «травки», остро пахнущий зеленым тмином.
Дорогу преградила движущаяся навстречу толпа пестро наряженных, поющих и танцующих на ходу людей со специфическими физиономиями, каких полно в том заведении, где я по долгу службы частый гость. Похоже, происходило нечто вроде религиозной церемонии, судя по выкрикам «хвала» и «славься».
Не желая оказаться участником шествия, я нырнул в гостеприимно открытую дверь, близ которой красовалась косо прибитая фанерная табличка с надписью «Ломбард». Стрелка на табличке аккурат к двери и указывала.
Внутри было сумрачно и прохладно, воздух пропитывали запахи лежалого тряпья, плесени (это нужно уметь – развести плесень в пустыне!) и средства от моли. Зарешеченные окна не мыли, сдается, с того дня, как в них вставили стекла. На длинных, громоздящихся до потолка стеллажах навалены кучи самого разного барахла, в которое я не слишком‑то вглядывался.