Страница 57 из 90
А не видимся – оно тянется и тянется мягкой резиной бесконечно пережевываемой жвачки. Встречаемся в понедельник – уже с субботы не знаю, куда себя деть. Брожу из угла в угол бессмысленно, все из рук валится, ничем занять себя не могу. Как его скоротать? Каким тумблером щелкнуть, чтобы выкинуть два дня?
Безжалостно время. Беспощадно.
Тебе воскресным утром уезжать с семьей в отпуск, мне тем же вечером – в командировку. Накануне, оба поглощенные сборами в дорогу, не виделись. А прощались в пятницу. Долго‑долго не находили сил оторваться друг от друга. Расстаться – что кусок от себя отрезать.
В день отъезда меня подбросило с постели, едва занялся рассвет. С трудом дотерпев до времени, когда уже не слишком неприлично кого‑нибудь разбудить, ринулся к телефону.
Ты сказала «до свиданья»,
Не «прощай». Но я уверен,
Целый месяц ожиданья
Вечность без тебя. И вижу:
Будут лишь воспоминанья
О тебе. Тебя не будет.
Это срок, что зря потерян.
Мне останется на память
С запахом твоим одежда,
Положу ее поближе,
Чтобы каждый день касаться.
Мне останется надежда:
Пусть не скоро, но вернешься,
Мы сумеем повстречаться,
Я тебя еще увижу.
Твой голос дрогнул:
– Спасибо, Шура. Господи, до чего хорошо…
Целый день я дергался поминутно на каждый взбрех моих собак. Меня не покидало чувство, что вот сейчас за калиткой окажешься ты. Открою – услышу: «Я осталась…»
Что бы я с этим делал? Мы же не свободные люди, ежишка…
Прибыв утром в чужой город, немедленно бросился к ближайшему таксофону звонить тебе – а вдруг действительно осталась? Конечно же нет. Со странной смесью разочарования и облегчения сломал пополам исчерпанную карточку и пошел заниматься делами.
Мы шутя называли этот месяц «генеральной репетицией», имея в виду предстоящую разлуку. Уже совсем недолго оставалось пробыть нам вместе после твоего возвращения из поездки. Кто мог знать, как оно на самом деле обернется?
Надолго – не навсегда. Человек жив надеждой. Отбери надежду – что у него останется? Что теперь осталось у меня?
Чуть не вскрикнул от мягкого прикосновения к голой коже руки. В голове вспыхнуло: «Пришла!» Шура, не будь настолько сумасшедшим.
Поворачиваюсь: гость желанный. Гибкое кошачье тело грациозно замерло подле меня, легко касаясь плеча. Огромные глаза гостьи горят в темноте льдисто‑синим неровным пламенем.
Та, Которой Принадлежит Ночь. Волшебное существо, как и я, не рожденное в этом мире. Ее могущества не хватает, чтобы вырваться отсюда, – такая же, по сути, пленница. Одинокая, несчастная и потерянная, невзирая на всю ту силу, которой владеет. Обладательница сотен имен, данных ей разными народами в разных мирах и временах.
Я обращаюсь к ней по‑своему, называя ее Линой. Она напоминает мне тебя, такая же сильная, гордая и независимая с виду, а внутри – просто мягкая, слабая женщина, ищущая опоры и тепла.
Обнимаю шею хищницы, утыкаюсь лицом в короткий серебристый мех, пахнущий непривычно резковато, но приятно.
Как я любил твой запах! Ты умела пахнуть потрясающе замечательно. Должно быть, завяжи мне глаза – сумел бы разыскать в любой толпе по неповторимому аромату твоей кожи…
Мне нравилось прикасаться к ней языком – трогать им темное, словно от йода, неровное пятно внутри локтевого сгиба, резко выделяющееся на белых, чуть полноватых руках, и выше, к округлому плечу, потом вдоль ключицы… Как тебе удается оставаться свежей и прохладной в любую жару?
Стесняешься:
– Зачем меня облизывать? Я же невкусная.
– Вкусная, – заверяю искренне.
– Соленая и противная, – протестуешь, смущенно отворачиваясь.
Правда соленая. Больше пьешь – больше хочется.
Я потерся о бархатную шкуру Владычицы Ночи, смахивая с глаз непрошеную слезинку. Бережно погладил хищницу, почесал между лопаток. Она прогнулась под рукой, грустно взглянула на меня, перекатила по языку лопающийся шарик моего имени:
– Са‑ша… Зачем плачешь? О чем?
– О том, что потерял.
– Тобой еще не все потеряно, пришедший издалека.
– Разве?
Холод синего пламени вонзился мне прямо в зрачки. Лина покачала головой:
– Да, ты и впрямь так думаешь. Напрасно. Придется тебя познакомить кое с кем.
Бесшумным пружинистым прыжком гостья перенеслась на край болота и, издав низкий горловой звук, протянула лапу к трясине. Блеклый болотный огонек прыгнул к ней и замер меж сверкающих игл острых когтей. Лина вернулась ко мне, привстав одной лапой на бампер, аккуратно поместила мерцающий отблеск на щетку стеклоочистителя.
– Извини, Са‑ша. Мне придется уйти. Он не станет при мне разговаривать.
И исчезла, как исчезала всегда – была и нет, без звука, без движения. Просто пропала. Я, взглянув на огонек, увидел, что то был не просто язычок пламени – он имел форму наподобие игрушечного зверька, только колебался от движений ночного воздуха.
– Ты кто? – спросил я его тихонько.
– Не помню…
– У тебя есть имя?
– Не знаю…
– Ты откуда?
– Не помню…
– Что же ты помнишь, в конце‑то концов?
Огонек заколебался сильнее.
– Мне кажется… Я когда‑то был живым, настоящим. По‑моему, я где‑то жил… Мне смутно мерещится иногда что‑то вроде дома, но я не уверен, я не могу вспомнить… Это не так уж плохо – быть огоньком, но страшно потерять все воспоминания. Совсем‑совсем потерять…
И попросил, уменьшившись:
– Отнеси меня, пожалуйста, обратно, а то я погасну. Завидую тебе, ты счастливый, человек.
– Если бы!
– Не спорь. У тебя есть память. Ты еще можешь помнить…
В растерянности я перенес своего удивительного собеседника на кочку и оторопело полез в кабину вездехода.
Патрик плакал навзрыд, уткнувшись лбом в баранку. Проснувшаяся Люси бегала по приборной доске, не зная, что делать. Я схватил водителя за плечо, грубо потряс. Тот чуть‑чуть опомнился, приподнял голову.
– В чем дело?
В ответ – новые слезы. Сильный, крепкий парень, не стесняясь, скулил и всхлипывал, как ребенок.
– Ну что, говори! Приказываю!
По‑детски размазывая грязь на лице кулаком, пилот еле‑еле вымолвил:
– Эти… Огни… Стрельбы…
– Что?!
– На ночных стрельбах… Мы использовали их вместо мишеней. Хорошо видно, если попадешь – брызги разлетаются… – И, плача навзрыд, с подвыванием: – Клянусь вам, клянусь! Я не знал, что они живые!
Глава девятая
– За медицинской помощью? Конечно, обращался. Сегодня вечером ваши приезжали. Две такие молоденькие девочки, симпатичные. Сказали, чтобы в больницу собирался и ждал перевозку. Это, как я понимаю, вы?
– Ну, строго говоря, мы не перевозочная бригада, но в больницу ехать вам придется действительно с нами. Есть какие‑либо возражения?
– Да нет, что вы.
– Вот и ладушки. Разрешите посмотреть направление на госпитализацию?
– Пожалуйста‑пожалуйста.
Люси зашуршала бумагой. Ее, похоже, совершенно не беспокоила удивительная наружность пациента, к которому нас прислали.
Я толкую не о желто‑коричневой коже лица и апельсиновых белках глаз. С этим‑то как раз все ясно. За то гепатит в просторечье желтухой и зовут.
Но вот коротенькие изогнутые коготки на кончиках тонких пальцев и огромные, как пальмовые листья, полупрозрачные уши в клинику заболевания явно не вписываются. И не отрастают от вируса клыки во рту. Пусть не столь убедительные, как у старшего диспетчера «Скорой» – волкообразной Лизаветы, но все же заметные.
А так – чем не человек. Закутался, несмотря на душную ночь, в толстый шерстяной плед, дрожит крупной дрожью так, что зубы лязгают. Знать, температура высокая. Лицо изможденное, осунувшееся. Худо бедолаге. Сочувствую. Сам переболел, когда в армии служил, так что все прелести желтухи испытал на собственной шкуре.
Мой доктор завершила изучение бумаг, свернула их и запрыгнула ко мне на руку.