Конец эры мутантов

– Я тебе, умник, щас врежу… Я те врежу так, что всех своих умственных чувств лишишься!

Воцарилась зловещая пауза.

– Сергун! – взвизгнул женский голос.

– Я ему щас… – рычал владелец сарая. – Были зубы в ряд, станут в кучку!

– Сергун! – вопила женщина.

Евгений захлопнул окно. Ссоры из-за яблони раздражали и вызывали недоумение: казалось странным, как могут волновать такие пустяки, как падалица на крыше, чья-то грубость или теснота в электричке. Нечувствительный ни к чему, кроме собственных переживаний, он скользил по всем этим житейским мелочам безучастным взглядом человека, которому известна истинная суть страданий. Он устал до безразличия ко всему и теперь думал о том, удастся или не удастся заснуть на этот раз. Все последние недели, взвинченный из-за необходимости постоянно быть начеку, мысленно прокручивая все варианты, при которых удалось бы избежать опасности для себя и семьи, Евгений подолгу лежал без сна, незаметно выключался лишь после снотворного и вставал наутро с тяжелой головой и скверным настроением. Последний сон, который он видел, был странный (как, впрочем, и все сны) – бушующее море, огромные волны, которые мешали двум лошадям выбраться на берег. Они плыли, но едва подбирались близко к берегу, как их накрывала волна, с шумом оттаскивая назад. А на берегу их ждал парень, тот самый, что разбился на мотоцикле и чью РНК Евгений себе вводил, но во сне юноша был живой. Он не был Аполлоном по строгим канонам мужской красоты – худощавый, без рельефных, четко обрисованных мускулов, но было в его облике что-то невыразимо притягательное. Может быть, светлые вьющиеся волосы, густые и тонкие, как руно… Или пушистые ресницы, обрамляющие крупные серо-голубые глаза? Знакомый патолого-анатом выбрал для Евгения именно это молодое, здоровое, красивое тело, так нелепо и так рано закончившее свою и без того короткую земную жизнь.

На этот раз Евгений заснул быстро, словно провалился в небытие: чувство опасности отпустило, растворилось в покое и умиротворении дома его детства. И привиделось ему нечто невообразимое – яркая радуга во мраке ночи.

Евгений ошибался: Сухиничев не только не собирался больше избавляться от него, но видел Божий промысел в том, что попытки эти не удались – Акиншин теперь понадобился ему самому. Видно, есть доля истины в поговорке «Не рой яму другому, сам в нее попадешь». Сухиничев стремился устранить конкурента, помеху своей славе и благополучию, отчасти по убеждению – он не верил в его открытие и считал, что будущее все-таки за фетальными тканями и стволовыми клетками, а здесь он признанный авторитет. И когда в дальнейших исследованиях выяснится причина нынешних неудач, тогда все недуги будут побеждены. Но на дальнейшие исследования у него теперь не оказалось времени: жизни оставалось от силы два-три месяца, да и те провлачатся в мучениях. И он метался в отчаянии, пробуя и свои, официально признанные методы, и знахарские – в надежде на чудо…

После приема пациентов на Сухиничева снова нахлынули терзания, душевный хаос стал для него уже обычным состоянием. Занятый чужими болезнями, он невольно отвлекался от своей, с беспощадной неотвратимостью напоминавшей ему заповедь древних: «Врачу – исцелися сам». Но исцеление было где-то за гранью не только его собственных знаний, но и всех существующих на этот счет. Мезотелиома, худшее из злокачественных заболеваний, которое уготовила для него судьба. Даже рак легкого – самый зловредный, стремительный, в недели уносящий жизнь, был лучше, от него по крайней мере существовали какие-то лекарства, недавно появились новые, так называемые таргетные препараты, нацеленные точно в мишень. От мезотелиомы же, этой жидкой формы рака, нет ничего. Сухиничев полистал еще одно, новейшее пособие по онкологии, просмотрел свежие номера медицинских журналов. Но и там говорилось, что существующие методы лечения рака дыхательных органов для мезотелиомы неэффективны. Только постоянное откачивание жидкости – в основе своей плазмы крови, содержащей в растворенном виде все питание, необходимое организму, только сброс этой жидкости, которая литрами скапливается в плевральной полости и не дает дышать, на некоторое, очень короткое время отодвигает смерть. Итак, приговор.

Смерть застала его в расцвете возможностей, когда он достиг всего, чего хотел, – имени, признания, безбедной жизни, настолько безбедной, что он мог ни в чем себе не отказывать и даже позволять излишества, доступные лишь богатым людям. Оставалось только звание академика, которое маячило впереди и само собой разумелось, Сухиничев был уверен, что это произойдет уже на ближайшем избрании. Только на что оно ему теперь? Чтобы объявили о постигшей науку тяжелой утрате и похоронили с соответствующими почестями?

Вот и сбылся его тяжелый, навязчивый сон, который виделся ему неоднократно в разных вариациях на одну и ту же тему: он вот-вот должен умереть, за ним уже пришли и собираются вынести гроб, в котором он лежит. Он покоряется, зная, что это неизбежно, но внутренне сопротивляется и лихорадочно ищет способа спастись, избавиться от того, что должно произойти, – ведь он здоров, полон сил и не достиг еще той черты, за которой все предстоящее естественно и закономерно. В поисках выхода ему во сне приходит спасительная мысль, что это всего лишь сон, от чего он пробуждался с чувством облегчения и счастья. Сейчас он вспомнил этот сон, наиболее полную его картину, воспроизведенную памятью среди клочков и обрывков разнородных мыслей, которые возникали, сталкивались, исчезали, порождали новые, в реальности он испытывал то же, что и во сне, – страх, протест, безысходность, надежду, не было только счастливого пробуждения. В реальности продолжал оставаться один ужас.

Он прикрыл увлажнившиеся глаза. Душа была полна непролитых слез – от жалости к себе, обиды на незаметно подкравшийся гибельный финал, на собственное бессилие. Единственная возможность, которая у него оставалась, – это покориться судьбе. Он думал о семье, о молодой жене – с некоторой неприязнью за то, что она остается жить и счастливо пользоваться нажитым им добром. Возможно его смерть станет даже удачей для молодой вдовы, он не обманывался относительно ее чувств к нему. Сухиничев машинально взглянул на себя в зеркало на дверце шкафа, пристроенное медсестрой для постоянного контроля за своей внешностью. Дряблая шея с каким-то куском подкожного жира на ямке ключицы – как у старой курицы. Еще недавно румяное, моложавое для шестидесятилетнего мужчины лицо теперь поражало бледностью, особенно контрастировавшей со слишком темной шевелюрой. У корней из-под краски пробивались седые волосы. Он потрогал их, скривился: «Чёрт… Покрасили, как забор!» Профессор молодился: сбрил усы, бородку эспаньолкой, подправлял кустящиеся брови – вокруг вертелось много смазливых девчонок.

Сухиничев отвернулся. Страдальчески сморщился, удивляясь этой своей привычке, такой нелепой, неуместной в его нынешнем положении: тут жизнь кончается, а он о внешности думает… Пусть бы он был хромым, кривым, горбатым, лишь бы жить, жить! Наслаждаться изысканной едой, роскошью, путешествиями, любовными приключениями с хорошенькими студентками, готовыми на все, лишь бы зацепиться в столице, устроиться в приличном месте и обеспечить себе безбедную, красивую жизнь. Как не хотел он расставаться со всем тем, к чему привык!

Оттянув ворот рубашки, он повел шеей, липкой от пота, всем существом ощутив влажную духоту кабинета. Подступало удушье. Всего неделя прошла, как он вышел из больницы, где ему слили два литра жидкости, и вот опять ему все труднее дышать.

– Агафангел! – позвал он помощника с непривычным для русского уха именем. – Агафангел! – крикнул он уже громче, с раздражением.

– Да-да, шеф, я здесь. – В кабинет торопливо вошел молодой худощавый врач, на ходу натягивая халат. – Сделаем еще одну инъекцию?

– А сколько уже было?

– Десять. По кубику.

– Не надо. – Сухиничев вздохнул, понимая, что одиннадцатая тоже бесполезна. – Я тебя не за тем звал.