Аэрокондиционированный кошмар

Кто-то, кого вы принимаете за себя, смотрит в зеркало и не может понять, чье лицо глядит на него оттуда. Лицо идиота. Он приходит в ужас и затем сразу же видит себя в концентрационном лагере, где его перебрасывают от одного к другому, словно играют в какой-то жуткий футбол. Он уже не знает, кто он такой, забыл свое имя, откуда он, он даже не знает, как выглядит. И понимает, что сошел с ума. И после годов страшных мучений вдруг оказывается у выхода, и его не гонят штыками назад в кутузку, а выталкивают вон. Да, каким-то чудом он снова на свободе. Описать его чувства невозможно. Но, оглядевшись, он понимает, что не имеет ни малейшего представления, куда попал. Это может быть Куинсленд, Патагония, Сомали, Родезия, Сибирь, Стейтен-Айленд, Мозамбик, а то и уголок какой-то чужой незнаемой планеты. Ему страшно, как никогда: он потерял самого себя. Приближается какой — то человек, он хочет объяснить этому человеку, каково ему сейчас, но звуки не складываются в слова, и он с ужасом видит, что и свой язык позабыл. Но тут, к счастью, он просыпается…

Если вы никогда не испытывали эту особенную форму кошмара, попробуйте как-нибудь: у вас волосы станут дыбом, а то и еще что-нибудь случится.

Сон о Мобиле — совсем другое дело, и я не понимаю, почему я соединил эту пару, но по каким-то таинственным причинам и тот, и другой встретились в моем мозгу. Всезнайки фрейдисты, наверное, объяснили бы эту странность. Они могут распутать все, но не свои личные трудности.

Думаю, что причиной моих снов о Мобиле и других местах Америки, где я никогда не бывал, стало неумеренное любопытство, которое мой старый друг Альфред Перле проявлял всякий раз, когда заходил разговор об Америке. Он вцеплялся в меня и чуть ли не со слезами на глазах умолял торжественно поклясться, что, когда я соберусь обратно в Америку, возьму его с собой. Почему-то он особенно сходил с ума по Аризоне. Вы могли весь вечер говорить о глубинках Юга, или Великих Озерах, или о бассейне Миссисипи, и он сидел с выпученными глазами, с открытым ртом, с испариной на лбу, казалось, совершенно погруженный в эти захватывающие рассказы. Но как только они заканчивались, слышался его бодрый, ясный голос: «А теперь расскажи мне об Аризоне!» Бывало, проговорив полночи, устав молоть языком, выпив не меньше бочки, я отвечал: «Да черт с ней, с Аризоной. Я иду спать». «Хорошо, — говорил он, — ложись спать. Но ты ведь и лежа в кровати можешь рассказывать. Я не пойду домой, пока ты не расскажешь мне об Аризоне». «Да ведь я рассказал тебе все, что знаю», — отбивался я. «Это не важно, Джой, — следовал ответ. — Я хочу послушать все с самого начала». Это напоминало стейнбековский дуэт между Ленни и другим парнем. Перле не мог насытиться Америкой, подавай ему еще и еще.

Сейчас он «где-то в Шотландии», в саперно-строительных частях, но я могу поклясться на Библии, что если в этой дыре он натолкнется на американца, первое, что он скажет, будет: «Расскажите мне об Аризоне!»

Естественно, что, когда человек с таким яростным энтузиазмом относится к давно знакомой вам стране, которую, как вы думаете, вы отлично знаете, вы начинаете спрашивать себя, а так ли уж хорошо на самом деле вы ее знаете. Америка велика, и я сомневаюсь, что найдется человек, знающий ее всю насквозь. Да ведь можно жить в каком-нибудь месте и ничего о нем не знать, потому что и знать-то не хотелось. Вспоминается один мой приятель, приехавший в Париж провести медовый месяц. Ему все в Париже не нравилось, и в конце концов он явился ко мне с просьбой давать ему что-нибудь перепечатать на машинке, потому что он совершенно не знал, чем можно заняться в этом городе.

Есть некоторые места, вроде того же Мобила, которые я никогда не упоминал в присутствии Перле. Мобил я видел только в воображении, и это была моя личная, принадлежащая только мне радость. С превеликим удовольствием, должен сказать, я втайне противился назойливому любопытству моего друга. Я вел себя как молодая жена, которая не спешит сообщить мужу, что скоро станет матерью. Я носил Мобил в своей утробе запертым на ключ, и он рос во мне день ото дня, обретал ножки и ручки, волосы, прорезывались зубы, появлялись ресницы, все, как у настоящего ребенка. Это были бы чудесные роды, окажись я способным к такому. Только представьте себе вполне оперившийся город, рождающийся на чресла мужчины! Разумеется, ничего не получилось. Плод начал умирать во мне от недостатка питания, но, вероятней всего, оттого, что я полюбил другие города: Домм, Рокамадур, Сарлат, Геную.

Так как же представал в моем воображении Мобил? Сказать по правде, очень смутно, расплывчато, беспорядочно, крошась на кусочки. Чтобы прочувствовать это снова, я должен упомянуть имя адмирала Фэррагата. Адмирал Фэррагат на всех парах устремился к заливу Мобил. Эту фразу я, должно быть, вычитал где-то в детстве. Она засела в моей голове, и до сих пор я не знаю, так ли это было или нет, устремлялся ли адмирал Фэррагат на всех парах к заливу Мобил. Я принял это на веру и, кажется, поступил правильно. Адмиралу Фэррагату больше нечего было добавить к такой картине. Он исчез тотчас же. От образа осталось только слово Мобил. Мобил — обманчивое слово. Оно звучит энергично и все же наводит на мысль о немобильности — его зеркальном двойнике. Текучее, меняющее лицо зеркало, равно отражающее и вспышки молний, и сонные деревья, и пригревшихся на солнцепеке змей. От этого имени тянет водой, музыкой, светом и ленивой дремотой, а если говорить о цвете, то оно определенно белого цвета. Музыкально — это гитара, хотя если прислушаться, то скорее отдает мандолиной. Как бы то ни было, это пощипывание струн в сопровождении звука лопающихся персиков и тоненькой светлой струйки дыма. И никаких танцев, только пляска пылинок в луче под затухающие такты восхождений и исчезновений. И всегда сухая кожа, несмотря на избыточную влажность. Шлепанье комнатных туфель по ковру, и фигуры, вырисовывающиеся на фоне полуопущенных жалюзи. Колеблющиеся, рифленые силуэты.

И ни разу в связи с Мобилом у меня не возникало мысли о работе. Никаких работающих. Город, окруженный раковинами, пустыми выеденными раковинами былых пиров. Повсюду ломкие останки вчерашнего карнавала. Веселье навсегда отступает, навсегда исчезает, как будто изморозь затуманивает зеркало. И среди всего этого глиссандо сам Мобил, очень аккуратный, очень правильный, южный и не южный, вялый, апатичный, но старающийся держаться прямо, неряшливый, но все же респектабельный. Моцарт на мандолине, а не Сеговия в париках Баха. Не так грациозный и утонченный, как анемичный. Лихорадочная холодность. Мускус. Благоухающий прах.

В мечтах я никогда не въезжал в Мобил на автомобиле. Я видел себя устремляющимся в Мобил, подобно адмиралу Фэррагату, на всех парах, генерируя мою собственную энергию. Но я никогда и не думал, что буду проходить такие места, как Панама-Сити, Апалачикола, порт Сент-Джо, что для меня в пределах досягаемости окажутся Вальпараисо и Багдад или что, переправляясь через Миллерс-Ферри, я буду идти путем Понсе де Леона. Грезившие о золоте испанцы были моими предшественниками в этих краях. Как ошатевшие от запаха крови клопы, они упорно ползли через заросли и болота Флориды. Добрались они до Бон-Сикурс зверски измученными, думаю, что этим и объясняется, почему они дали этой местности французское название[33]. Путь вдоль залива может одурманить любого. Запив — это драматическое действо света и водяных паров. Разбухшие, словно на последнем месяце беременности, тучи всегда цветут какими-то странными цветами, похожими на цветную капусту. Иногда они лопаются, словно пузыри в небе, и извергают сверкающие ртут — но-хромовые потопы; иногда расхаживают по горизонту на тонких ходулях клочковатой дымки. В Пенсаколе я попал в бредовый номер бредового отеля. Мне показалось, что я снова в Перпиньяне. Я выглянул в окно и увидел воздушный бой: тучи сталкивались друг с дружкой, как потерявшие управление дирижабли, и по небу повисали спутанные длинные ленты — вываленные потроха разваливающихся кораблей. Я как будто попал на границу между двумя совершенно разными мирами, борющимися за господство. На стене номера я увидел чудовищную афишу времен, полагаю, появления швейных машинок. Я снова вытянулся на кровати, и перед глазами моими поплыла вереница уморительных, кричащих уродств афишно-плакатного художества, насиловавших мое неискушенное младенческое восприятие искусства в годы детства. Неожиданно я подумал о Долли Варден — Бог знает, почему о ней, — а следом на меня обрушилась лавина имен, трогательных имен детства и театральных имен юности: Элси Фергюсон, Фрэнсис Старр, Эффи Шеннон, Джулия Сандерсон, Сирил Мод, Джулиан Элтинг, Мэри Кэйхил, Роза Коглэн, Кристал Хирн, Минни Маддерн Фиски, Арнолд Дэйли, Лесли Картер, Анна Хелд, Бланш Бэйтс, Элси Джэнис, Уилтон Лакки, Кирл Белью, Уильям Колльер, Роза Шталь, Фрицци Шефф, Маргрет Энглин, Вирджиния Харнед, Генри Миллер, Уолкер Уайтсайд, Джули Опп, Ада Рехан, Сесилия Лофтус, Джулия Марлоу, Айрин Франклин, Бен Эми, Берта Калиш, Лулу Глезер, Ольга Незерсол, Джон Дру, Дэвид Уорфелд, Джемс К. Хакетт, Уильям Фавершем, Джо Джексон, Weber Fields, Валеска Суратт, Снуффи-кебмен, Ричард Кэрл, Montgomery Stone, Ив Танги, великий Лафайет, Максин Эллиот, Дэвид Беласко, Веста Виктория, Веста Тилли, Рой Барнс, Чик Сейлс, Назимова, Моджиевска, Дузе, Ида Рубинштейн, Элеонора Ульрик, Ричард Беннет и его красавица жена, имя ее позабыл, единственная актриса, которой я написал любовное письмо.

33

Bon Secours (ФР) — зд.: своевременная помощь.