Страница 14 из 34
Слушая Горбунова, Федор чувствовал, что этот человек передает самое существенное из жизни всех многочисленных провинциальных городов, в которых он и сам бывал, все это видел и пережил, но вынес оттуда всего лишь множество хаотических впечатлений, не оказавших никакого влияния на его жизнь, настолько все это казалось ему будничным, скучным, невыразительным.
Шаляпин, может, впервые так близко видел, как рассказчик сживается со своими персонажами, то и дело перевоплощаясь в каждого из них, как жестикулирует, когда каждая черта его лица, каждый волосок его бровей настолько выразительны, что все происходящее кажется реальным, как будто все это происходит в жизни.
Горбунов как бы между прочим рассказал о регенте, мужике, лежавшем в телеге и мурлыкавшем песенку, который неожиданно почувствовал удар кнута на своей спине от кучера, везшего барина. Горбунов был настолько выразителен в этом своем жесте, когда мужик подскочил от удара кнута, что Шаляпин как бы и сам почувствовал этот удар.
«Вот как надо жестикулировать и вообще играть на сцене-то, чтобы производить впечатление на зрителей, а не махать, как Фигнер, руками и закатывать глаза в самые драматические моменты, — думал Федор, наслаждаясь игрой этого замечательного рассказчика. — Но как соединить пение с драматической игрой на сцене?»
Гости чувствовали себя превосходно, в перерывах повсюду велась оживленная беседа. Настроение у всех было веселое и приподнятое.
Ужин был накрыт в двух смежных залах, соединенных аркой. В одном из залов за особым столом расположился хор государственного контроля, оттуда доносились прекрасные мелодии.
После ужина все снова собрались в гостиной, но кое-кто ушел, исполнив свой долг перед хозяином и не ожидая ничего более интересного, чем Федосова и Горбунов. Настало время показать себя и Федору Шаляпину.
Он исполнил арию Ивана Сусанина. Вместе с Корякиным и тенором Чупрынниковым Шаляпин спел трио «Ночевала тучка золотая». Корякин так мощно произнес слово «тихонько», что стекла в окнах зазвенели. И Федор заметил, какое сильное впечатление произвело это «ударное» словечко на слушателей.
Тертий Иванович попросил Федора спеть еще что-нибудь.
И Федор пел романсы, русские народные песни. Пел с таким наслаждением, что Тертий Иванович и Людмила Ивановна не раз ему ласково хлопали, одобрительно улыбаясь.
Вечер 4 января 1895 года навсегда остался в памяти Федора Шаляпина. Только наступившее утро разогнало гостей. А так не хотелось уходить в мглистые серые будни с яркого, насыщенного песней праздника. Особенно поразил Федора Иван Горбунов. «Талантливый человек… Как он умел держать публику в напряжении столько времени… Ведь это был сплошной, непрерываемый рассказ… И рассказ-то начинается вроде бы с ничего… и ни о чем… Что бы он ни говорил, все время раздавался дружный смех. Вот берет рюмку за столом… И первая рюмка водки служит поводом говорить о русском пьянстве. А как он берет рюмку со стола, как любовно рассматривает содержимое на свет, как подносит рюмку ко рту и опрокидывает ее, какую при этом изображает мину, красноречивую, полную юмора гримасу. А мимика, интонация! И как он умеет воспроизвести различные голоса, даже звуки улицы… Уже кофе остывал в чашках, а Горбунов все говорил и говорил… Да, а что скажет капельмейстер Направник? — неожиданно подумал он. — Нужно действительно узнать, когда начинаются в Мариинском прослушивания певцов… Им ведь нужен бас…»
Хорошее настроение Федора Шаляпина улетучилось. Праздник кончился. И снова мрачные мысли о будущем, таком зыбком и неопределенном, надолго встревожили его. Правда, добрый старик Тертий Иванович пообещал дать записку к Направнику в Мариинский театр, чтобы там его послушали и дали что-нибудь для дебюта. Скоро начнется прослушивание молодых певцов… Так почему ж и ему не дерзнуть?.. Для того и приехал.
Глава восьмая
Горькие истины
Тридцать с лишним лет тому назад по приглашению князя Юсупова приехал в Россию чех Эдуард Францевич Направник. Как только истек срок контракта с князем, молодой музыкант поступил на службу в Мариинский театр. И вот уже столько лет он честно и добросовестно служит оперному искусству России. С кем только не приходилось ему служить, какие только самодуры не управляли императорскими театрами!.. Граф Борх ничего не сделал для развития русской оперы, все средства вкладывал только в итальянскую… Двенадцать лет управлял театрами Степан Гедеонов, который поддерживал сложившееся отношение к русской опере: у итальянцев все хорошо, в русской опере все плохо, и даже редкий успех вызывал у него приступы ярости.
Затем театры возглавил барон Кистер, стремившийся к крайней экономии. Сколько пришлось с ним бороться, чтобы он прибавил жалованье работникам оркестра и хору!.. Пришлось даже поставить условие: пока не подпишут обещанной прибавки оркестру и хору, Направник не возобновит контракт с театром. Только в начале сентября барон Кистер вызвал его и попросил начинать сезон. А каково было ему жить все лето, не имея твердых гарантий, что с ним возобновят контракт? И наконец, Иван Александрович Всеволожский. Закрыл в Петербурге императорский итальянский оперный театр, почти пятнадцать лет возглавляет дирекцию императорских театров… Понятно, и Всеволожский был человеком своей среды, воспитанным на французских вкусах и итальянской музыке, но он лично выполнил свыше тысячи рисунков костюмов для опер Чайковского и оказался обаятельным человеком, который уничтожил рабское положение как искусства, так и его представителей. Александр Третий сам приказал ввести новые штаты по всем отраслям театров. Трудно забыть общее ликование не только служащих, но и массы искренних ценителей русского искусства.
Вроде бы наступило золотое время… Много лет Направник пользовался полным доверием Ивана Александровича, но, как часто бывает, климат в дирекции не был величиной постоянной. Стали плести интриги, появились подхалимы, далекие от подлинного искусства, но люди ловкие, способные к подлости и всевозможным гадостям.
А все потому, что многим приходилось выслушивать от Направника горькую истину. Он всегда был прям в своих высказываниях. И редко кто благожелательно воспринимал критику в свой адрес. Чаще всего эти люди становились его врагами и пользовались малейшей возможностью, чтобы насолить правдолюбцу. То приходилось вступаться за Федора Стравинского, замечательного оперного баса, одного из немногих на русской сцене способного быть и драматическим артистом; то хлопотать за хористов и оркестрантов; то вот сейчас разгорелась борьба за госпожу Мравину.
Направник только что получил письмо Александра Глазунова, в котором выражалось беспокойство за судьбу этой талантливой артистки.
Направник, человек небольшого роста, с гривой черных с проседью волос, аккуратно подстриженными усами и бородкой, перечитал письмо… Столько всяких бранных слов на него сыпалось за всю его долгую тридцатилетнюю службу в Мариинском театре, столько пришлось испытать, что слова этого письма ему казались бальзамом на тяжкие раны, полученные в вечных сражениях с дирекцией императорских театров. «…Решаюсь обратиться к Вам по поводу одного печального обстоятельства. Ваше известное всем просвещенное отношение к русскому искусству, которого Вы являетесь талантливейшим представителем и которого интересы Вы защищаете всегда, дает мне смелость написать Вам, многоуважаемый Эдуард Францевич! Известие, что с г-жой Мравиной, по необъяснимым причинам, дирекция не возобновляет контракт, к общему великому сожалению, подтверждается. Этому нельзя было бы даже поверить, если бы постоянное более чем странное отношение дирекции к этой лучшей, если не единственной, высокодаровитой артистке, любимице всех петербуржцев, не давало нам права думать, что и это последнее известие возможно. Г-жа Мравина — наша гордость, наша превосходная, единственная колоратурная певица, которую мы смело ставим наряду с первоклассными европейскими звездами вокального искусства, — обладает еще редким сценическим талантом. Такую артистку берег бы всякий театр, а между тем… Между тем мы ее слышим редко, все ее лучшие партии передаются второстепенным исполнительницам, которые часто стоят ниже всякой критики, например в партиях колоратурных.