Страница 53 из 69
Если перед человеком открыть дверь, он в нее войдет. Что бы за ней ни было. Это рефлекс. Ланглуа не удивился, когда сверху серьезно сказали — продолжайте. Дан наконец шанс исправить прошлое, чего еще просить. Вот Циммерман его поразил — хлопнул на стол пропуск, мол, дальше — без меня.
— Стены Плача не будет, — увещевал Браун. — Даже с Палестиной вам страну делить не придется — поглядите на карту!
— Всю жизнь миру мешал один народ, — сказал Израиль. — Шо люди думали? Думали, убрать этот народ, и все станет замечательно. Теперь им одна страна мешает.
Он все же остался.
Официально Лаборатория считалась секретной. Неофициально — после мало-мальски значительного шажка Соколова набирала код России, а Брауну и набирать нужды не было. О проекте прознал мир. И зашевелился.
***
Это не могло зайти так далеко. Ланглуа не верил. Даже когда на чрезвычайный совет собирались все лидеры планеты и когда разом отощавший и поседевший президент Республики обращался к народу с тем, что он, мол, не имеет права противиться... Что если народ желает лучшего мира, то он его заслуживает.
По телевизору шла реклама. Молодежь всех цветов и размеров, и одна фраза на всех языках: «Я хочу лучший мир!» Потом другая: показывали братские могилы под Верденом, печи Освенцима, Хиросиму, горящие башни-близнецы. «Я хочу, чтобы этого не было», — повторял голос за экраном. И конец ролика — статуя Жанны на коне, перечеркнутая крест-накрест.
— С каким же энтузиазмом можно пропагандировать конец света! — качал головой Ланглуа.
Рядом вздыхал Циммерман:
— Это ж как же люди устали от этого мира...
Но он все равно не верил, до того как их позвали в Ватикан. Он думал — папа этого не допустит.
— Вы же не хотите сказать, ваше святейшество, что она не слышала голосов? — Он едва не кричал. — Официально — ей было явление! Что же вы, Его волю станете оспаривать?
В конце концов Ланглуа из Ватикана выставили.
Но он не верил. До самого всемирного референдума. До того, как объявили результаты и как с красных телефонов начали звонить прямо в лабораторию.
— Да что же это, Господи! — Он стоял посреди бюро с газетой в руке и орал, не выдержав: — Что же они, ни черта не понимают?!
— До вас шо, только сейчас дошло? — удивился Циммерман. — Шо ж вы не спросили раньше у старого еврея? Если б вы меня спросили, я б вам сказал: ничего они никогда не понимали.
***
В день, когда мир собирались менять, Ланглуа пришел в Лабораторию на рассвете. Через черный ход — у парадного караулила ранняя толпа. С пластиковой бомбой на поясе. Пятилетний мальчишка в Ираке сделал бы лучше. Но на машину хватит. Компьютер от взламывания защищен был сотней паролей. Даже от разработчиков защищен. Но — как в том старом анекдоте — бесконечно надежной техники не существует. Доказано тротилом.
Охранники-янки не хотели его впускать, и он разворачивал перед ними длинное оправдание, молясь, чтобы Бог их пожалел, потому что он бы уже не остановился. Бог пожалел. В электронного консьержа он вставил Танечкину карточку.
— Добро пожаловать, профессор Соколова, — сказал автомат.
— Спасибо, — пропищал Ланглуа. С самого начала все это было комедией. И доктор гуманитарных наук, пробирающийся к собственной машине в поясе шахида, — тоже комедия.
***
— Жеанна?
— Да, мессир. — Маленькие исцарапанные пальцы обрывают маргаритку: любит — чуть-чуть — сильно — без памяти... Бесполезное занятие. Ее сожгут раньше, чем кто-нибудь успеет полюбить.
Он выложил ей все, о чем они собирались рассказать.
— Господь не всегда посвящает нас в Свои планы. В этот раз мы не знаем, чего Он на самом деле хочет. Ты помнишь, что Он тебе говорил?
Пальцы нервно стискивают стебелек:
— Да, мессир.
— Ты понимаешь — если спасешь Францию, погибнет много людей, будут другие войны...
Она кивает.
— Мы не можем думать за Него. Ты одна должна решать. Он к тебе обратился.
Она снова кивает.
— Прислушайся к себе... К Его голосу. И когда решишь по-настоящему — не слушай больше никого. Даже если голоса назовутся ангелами. Потому что — слушай меня внимательно, девочка, — потому, что все они будут от лукавого.
— Я уже решила, — говорит она еле слышно. — Простите, мессир, но мне кажется, что я знаю...
— И что же ты знаешь?
— Бог любит Францию. — Жеанна поворачивается к нему, из глаз льется свет, затапливая все вокруг, смывая любые сомнения. «Они еще не знали, объявлять ли ее святой, — думает Ланглуа, — чего же тут не знать? Такой светящийся взгляд она обратила на короля — и он дал ей армию. Так она смотрела на солдат — и солдаты шли за ней».
Теперь она смотрит на Ланглуа.
— Тебя будут жечь на костре, — говорит он. Девушка ежится, но ее глаза уже глядят поверх пламени.
— Ну... Это же не очень долго. Господь не даст, чтобы это было очень долго. А потом сразу на небо.
***
Ланглуа повертел головой, стряхивая прошлое. Настоящее оставалось прежним. Охранники, скорее всего, заподозрили неладное. В коридоре уже раздавались шаги, и грохот, и через дверь было слышно, что они вооружены.
— Мишель Ланглуа! Вы арестованы по обвинению в государственной измене!
Серьезные голоса. ДСТ, а то и ЦРУ. «И во что мы с тобой вляпались, дружище?» — поглядел он на компьютер. Провел рукой по клавиатуре. Теплая. Ничего. Это не очень долго. А потом — сразу на небо.
— Отойдите! — прокричал он в коридор. — Здесь сейчас рванет!
Ему жалко было машину. «Лучше бы ты подумал о миллионах евреев. Лучше бы ты подумал о Хиросиме».
— Не делайте глупостей, Ланглуа! — из-за двери. — Ради всего святого, почему?
Он расстегнул куртку, рука потянулась к поясу. Не ошибиться бы. Через секунду мир вокруг превратится в костер.
— Говорят вам — Бог любит Францию!
Примечание автора
У любого уважающего себя писателя должен быть рассказ про Жанну д’Арк. Вот и у меня есть. В моем воображении текст был очень длинным и всеобъемлющим, но писался он на конкурс фантастических рассказов «Блэк-Джек», и почти половину для соответствия условиям пришлось обрезать. Обрезанное, как у меня обычно бывает, не сохранилось. Судя по тому, что людям рассказ нравится, укорочение пошло ему только на пользу, а мне вот он до сих пор кажется недоделанным... Впрочем, судить, наверное, все равно уже не мне, а читателю.
Перспектива
— Подъем! Встаем, встаем, быстренько встаем! Ну-ка раз, два, глазки открыли, солнышку улыбнулись!
Про солнышко — скорей по привычке. Город намалеван импрессионистки-серым, небо, как ни взглянешь, в неопрятных потеках, воздух — землистый, как лица живущих здесь.
— Кто тут десятый сон досматривает? Томаш! Вечером досмотришь! Ривеле, помоги Вильме!
Маленькая Соня упорно тянет ее за рукав:
— Ба-антик... Мамин ба-антик!
— А я видела, это Давид спрятал...
— А чего она ябедничает?
— Ой, на мою голову... — шутливо ругается Симона.
От прежнего дома у них остался распорядок; Симона и дети цепляются за него, как погорелец — за остатки пожитков. Подъем, умывание, завтрак — хоть нехитрая приютская еда теперь тоже отошла в мир фантазии. Хлеб, яблоки, тарелки с ненавидимой прежде овсянкой зазывно смотрят с рисунков на стенах.
Город страшит монохромностью — черный, белый, как снег, который их выгоняют разгребать, серый, как грязный снег. Есть еще цвет — яркий, — но на него Симона не дает детям смотреть.
Надеяться остается только на те краски, что они сами извлекают из памяти.